Лотта Ленья. В окружении гениев - Ева Найс

Сестра Лотты почти на десять лет младше и уже достаточно взрослая, чтобы обзавестись собственным домом. Но несмотря на это, по-прежнему живет на Амайсгассе. Мариедль — вообще-то ее зовут Мария — остается здесь, хотя ненавидит отчима. Ей не нравится думать, что есть мир за пределами Пенцинга. Понять это Лотта не в состоянии. В последнее время она так много путешествовала, но все равно чувствует, как сдавливает грудь. В объятиях нового любовника это чувство ослабевает, но полностью никогда не проходит, кроме, возможно, моментов соединения с ним.

Лотта качает головой:

— К сожалению, Курт не может поехать. Теперь он знаменитость. Он не отрывается от работы, только сочиняет.

— А ты так похорошела, Лотта.

Мариедль осторожно проводит рукой по ее блузе из нежного струящегося материала.

— Правда? — спрашивает Лотта с улыбкой.

— Да, правда.

Мариедль очень милая. Ни искорки зависти. Сан-Ремо для нее — белое пятно на карте, где, наверное, живут какие-то нереальные существа, которыми она восхищается на экране, но для Мариедль там могли бы жить и драконы. Да и Лотте ее новая жизнь с Отто кажется какой-то нереальной, будто на сцене. В Сан-Ремо они бы без оглядки играли, пили, спали вместе. Лотта была права, когда подумала, что с такими, как Отто, живется легко.Он всегда уверен в себе и легок на подъем. А у Курта наоборот, в голове не перестают крутиться мысли. Как ни странно, после расставания они ведут себя друг с другом совершенно естественно. Иногда ей кажется, что он лучше самой Лотты понимает, что ее притягивает к Отто. В моменты отчаяния она злится на Курта за его полное понимание и истолковывает его как признак абсолютного безразличия. Может, он даже наслаждается тем, что ему не надо больше со мной считаться? И опять же, такое впечатление, что он притворяется, воспринимая все легко, потому что раз и навсегда решил любить ее, даже вопреки ее желанию.

Эта мысль, возможно, даже еще ужаснее, потому что ей хотелось, чтобы ее любили безрассудно. Ее образ, отраженный в глазах нового любовника, укрепляет уверенность в себе, а под испытующим взглядом Курта она всегда чувствует себя немного виноватой. Но Курт сейчас кажется вполне довольным.

— Наконец-то я снова могу заниматься музыкой, — ликовал он во время их последней встречи.

Когда он пригласил ее, она боялась, что предстоит неловкий разговор об их отношениях, но вместо этого он шокировал ее, даже не затронув эту тему. Курт только хотел рассказать о своем новом произведении, для которого Кас сам пишет либретто, а он — музыку. Им надоело подчиняться ограничениям Брехта, сыты по горло.

Лотта не может его упрекнуть. Она ведь тоже пытается оставить все ограничения позади. Но почему у нее все-таки такое чувство, будто кость застряла в горле? Она старается убрать неприятно знакомый запах алкоголика в доме.

— Мы можем открыть окно? Здесь душно.

Не дождавшись ответа, Лотта идет к окну.

Мать смотрит мимо нее.

— А ведь я сегодня утром все убирала.

— Не в этом дело, мама, — уверяет Мариедль.

— Конечно нет, — подтверждает Лотта.

Мысль о том, что ее мать на коленях чистит плитку, чтобы оказать своей дочери из Берлина достойный прием, вызывает у нее резь в животе.

— Это от обоев и обивки. Старик просто курит слишком много, — объясняет Мариедль.

— Не надо так о нем, — предупреждает мать.

Но Мариедль права. Запах выдает в новом мужчине приверженца пороков предыдущего. Курит и пьет он слишком много, как большинство вернувшихся с войны. К тому же Эрнст был не таким уж молодым. Мать подцепила его к концу побоища, после того как окончательно рассталась с Францем. Однажды, когда перед отъездом отец особенно сильно истязал Лотту, Йоханна пригрозила ему полицией. После этого выяснилось, что он ужасно боялся тюрьмы. И сразу притих. Возможно, Йоханна нашла в себе силы выгнать его потому, что только теперь увидела в нем трусливого мямлю. Но это не значило, что она не придерживалась общепринятого мнения, что дом становится респектабельным, только если в нем есть мужчина, даже если он, кроме неприятностей, ничего не приносит.

Когда на сцене появился Эрнст, Лотта уже переехала. Мария, которой тогда и десяти не было, держала сестру в курсе событий. В основном она жаловалась. Ее несчастья начались с того, что однажды у плиты малышка застала мать в выходном платье, которая из скудных запасов пыталась приготовить ароматные блинчики. Мать не была транжирой. Неудивительно, что Мариедль что-то заподозрила. Когда она спросила, не ждут ли они важных гостей, мать без обиняков ответила, что на ужин придет человек и, наверное, останется навсегда. После встречи с ним Мариедль почти в истерике поклялась, что никогда не назовет его отцом. Она держит это обещание по сей день. Как и предшественник, Эрнст заставляет свою жену работать вместо себя. Двух младшеньких, которые все еще жили дома, он распихал по углам и съел их порции. Но бить их не бил. При малейшем намеке на насилие Лотта постаралась бы забрать сестер и братьев к себе.

Она роется в сумочке, пока не находит конверт с деньгами. Как бы ей хотелось, чтобы половина суммы не была от Курта.

— Я какое-то время буду за границей, — гово-рит Лотта. — Но он ведь ничего отсюда не получит, правда?

Йоханна не обращает внимания на протянутую руку дочери, поэтому Лотта кладет конверт на стол. Затем она поднимается.

— К сожалению, мне пора идти.

Йоханна, не смотря ей в лицо, бормочет:

— Наверное, на юге сейчас очень тепло. Где ты еще будешь? В Испании?

— Не совсем, но почти.

Раньше и в более тяжелых обстоятельствах глаза матери были живыми и бойкими. Теперь они тускнеют с каждым днем, будто им и незачем больше смотреть. Серые пряди выбиваются из узла красивых темно-каштановых волос.

Лотта целует ее в щеку.

— До свидания.

Мариедль вскакивает.

— Я провожу тебя вниз.

Когда они закрыли за собой дверь, Лотта схватила сестру за руку:

— Я боюсь за нее.

— За маму? Не надо. Ты же ее знаешь, Лине. — Звучание детского имени заставило ее вздрогнуть. — Она практичная, — продолжает Мариедль. — Она понимает, что без денег не сможет оплачивать аренду. Не думай, что у нее совсем все из рук вон. Она становится упрямее с возрастом. Но Эрнст не такой уж