Код цивилизации. Что ждет Россию в мире будущего? - Вячеслав Никонов

Нападение японской авиации на Пирл-Харбор 7 декабря 1941 г. решило спор между изоляционистами и «интернационалистами». Рузвельт вступил во Вторую мировую войну, что стало тем рубежом, за которым Соединенные Штаты превращались в сверхдержаву, уже не только экономическую, но и военную (особенно, с обретением в 1945 году ядерной монополии), и политическую.

Понимание миссии США в той интерпретации, которую она получит в годы холодной войны, предвосхитил газетный магнат Генри Люс в вышедшей в 1941 году книге «Американский век». Он полагал, что ХХ век – это «первый век Америки как господствующей силы в мире»[226]. В годы Второй мировой войны создавались предпосылки для проведения после ее завершения внешнеполитического курса, основанного на убеждении, что Америка будет играть решающую роль в системе международных отношений.

Наибольшее недовольство Запада после войны вызывала политика СССР в Восточной Европе, которую он достаточно быстро стал перестраивать в соответствии со своим видением геополитики (как, впрочем, и наши союзники вели себя в Европе Западной). Рузвельт понимал неизбежность новых сфер влияния великих держав, надеясь в то же время сохранить советскую сферу влияния открытой для американских капиталов, товаров и пропагандистского воздействия. Холодная война стала неизбежной тогда, считает Ричард Саква, «когда стало понятно, что советская власть пришла, чтобы остаться в странах Восточной Европы, освобожденных Красной Армией от фашизма, а теперь вынужденных подчиниться великому советскому коммунистическому эксперименту»[227].

40-е боевые

Но все же если пытаться обнаружить истоки холодной войны, полезно заглянуть в Вашингтон середины 1940-х.

Во внешнеполитическом истеблишменте США противоборствовали три направления, по-разному представлявшими себе Советский Союз и характер отношений с ним. «Оптимисты», к числу которых относились Франклин Рузвельт, вице-президент Генри Уоллес, Гарри Гопкинс считали, что СССР не является имманентно враждебной державой, может быть партнером и в битве с фашизмом, и в послевоенное время, участником «семейного круга» великих держав, особенно в случае либерализации режима. Именно эта группировка определяла контуры американской политики при жизни Рузвельта. «Реалисты», которые имели наиболее сильные позиции в Объединенном комитете начальников штабов (ОКНШ), во главе с Джорджем Маршаллом понимали решающую роль СССР в разгроме Германии и, возможно, Японии и готовы были ему в этом помогать. Вместе с тем они не исключали превращения Советского Союза после войны в потенциального противника и концентрировались на выстраивании глобальной системы обеспечения национальной безопасности США. Что же касается «пессимистов», то они доминировали в Государственном департаменте и военной разведке. По их мнению, любое усиление СССР представляло собой угрозу для Соединенных Штатов, а поэтому Москву нужно «остановить»[228]. К числу «пессимистов» принадлежал, безусловно, и президент Трумэн.

США после войны заняли доминирующие позиции на мировой арене на фоне разоренных Европы и Советского Союза. На долю США приходилось 60 % мирового ВВП, четыре пятых золотых запасов и две трети торговли на планете. Вооруженные силы превышали 12,5 млн человек, флот был больше, чем у остальных стран мира вместе взятых, как и возможности стратегической авиации. Военные расходы, составлявшие около 1 % бюджета в начале ХХ века и около 3 % в 1930-е годы, за годы войны поднялись до 40 % и остались на этом уровне. «Боинг», «Дженерал моторс» и другие корпорации сохранили свои оборонные подразделения[229]. Беспрецедентный потенциал проецирования мощи подкреплялся ядерной монополией Соединенных Штатов. «Поэтому они смогли определить лидерство, – считал Генри Киссинджер, – как практический прогресс по линиям, смоделированным на основе внутреннего американского опыта; альянсы как вильсонианская концепция коллективной безопасности; и управление в виде программ экономического возрождения и демократических реформ»[230].

C другой стороны, опыт двух мировых войн, шок Пирл-Харбор порождали в США комплекс уязвимости, опасения за безопасность собственной территории в случае новых воен ных столкновений. Отсюда установка на поддержание военно-промышленного потенциала и боеготовности на уровне, достаточном для разгрома любого потенциального противника, нанесения по нему опережающих ударов, на отнесение военных действий максимально далеко от американской территории. Установка на оборону «дальних подступов» приводила к переходу от довоенной концепции континентальной обороны – защиты Западного полушария – к концепции постоянного военного присутствия в ключевых регионах мира и поддержания потенциала глобального проецирования мощи. «Подобная роль отвечала проведению становившейся традиционной американской политики, направленной на предотвращение господства какой-либо одной страны в Европе либо в Азии»[231], – подчеркивал Самюэль Хантингтон.

При этом, в соответствии с набиравшей популярность школой геополитики (Маккиндер, Спайкман), главным источником стратегических угроз рассматривалось сухопутное пространство Евразии, контроль над которым со стороны враждебных США государств трактовался как угроза американским жизненным интересам. Особый интерес вызывали выявляемые геополитиками «окаймления» (rimlands) Евразии, откуда можно проецировать мощь в глубь Евразии. Уже подготовленный в 1943 году план послевоенного базирования предусматривал обеспечение стратегического периметра обороны далеко за переделами Западного полушария, предполагая доминирование и в Атлантике, и на Тихом океане. К осени 1945 года КНШ представил новый план базирования, где размещение только основных опорных баз планировалось на всей акватории Тихого океана (от Новой Зеландии через Филиппины к Аляске и Алеутским островам), в Арктике (Ньюфаундленд и Истландия), Восточной Атлантике (Азорские острова), Карибском бассейне и зоне Панамского канала. Авиационный транзит должен был обеспечиваться по линии Манила – Бангкок – Рангун – Калькутта – Дели – Карачи – Дархан – Каир – Триполи – Касабланка.

Американист Владимир Печатнов подчеркивал, что «сочетание новых огромных возможностей США, с одной стороны, и новых потенциальных опасностей, с другой, подводило Вашингтон к идее глобального лидерства Америки как посильного и необходимого условия поддержания международной стабильности и предотвращения новой мировой войны…

Традиционное для заокеанской республики мессианство с его уверенностью в универсальности американских принципов и благости американской мощи теперь впервые опиралось на самый мощный в мире военно-экономический потенциал»[232]. Но для оправдания такой глобальной стратегии, обеспечения ей государственной и общественной поддержки не хватало одного – врага.

К весне – лету 1945 года эта роль в закрытых оценках все чаще стала отдаваться Советскому Союзу, хотя бы потому, что только он располагал набором характеристик, приписываемых глобальному конкуренту: положением в центре Евразии, военной мощью, неприемлемыми для США идеологией и общественным строем. Первое развернутое обоснование этой позиции можно обнаружить в подготовленном в апреле 1945 года докладе УСС «Проблемы и цели политики Соединенных Штатов», где СССР представал в роли «евразийского гегемона», способного в силу органически ему присущих «экспансионистских устремлений» и ресурсов «стать для США самой зловещей угрозой из всех известных до сих пор».

В качестве инструментов «профилактического сдерживания» предлагалось исключить советское влияние в Японии, не допустить его распространения на всю Германию и Китай, а также создать систему обороны, состоящую из трех эшелонов. Первый – военно-политический блок США и стран Западной Европы, второй – сеть военных баз от Исландии и Гренландии до Карибского бассейна, третий – система обороны обеих Америк. Уход из Европы рассматривался равнозначным «приглашению России к берегам Атлантики и чревато риском оказаться лицом к лицу с Россией, подмявшей под себя всю Европу»[233].

Во многом решающим для определения политики в отношении СССР стало заседание кабинета 21 сентября 1945 года, на котором рассматривалось предложение многоопытного военного министра Генри Стимсона (это было его последнее заседание) о возможности поделиться знаниями о ядерном оружии с Москвой для сохранения союзнических отношений. Будь Рузвельт жив, так бы и произошло. Но и тогда эту идею поддержали 13 из 18 присутствовавших. Однако противники такой идеи во главе с военно-морским министром Форрестолом организовали утечку в прессу, извратив ее суть (дать русским бомбу) и приписав идею бывшему вице-президенту Уоллесу, слывшему ультралибералом. Больше Трумэн к этому вопросу не возвращался[234].