Дневник Булгарина. Пушкин - Григорий Андреевич Кроних
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ведь талант Пушкина требует огранки. Нет, не литературной, Боже упаси, а именно издательской. Где, когда и что публиковать, как подать, как предуведомить публику — вот что знаю и умею я. И могу. А Александр Сергеевич с его порывами вечно рискует. А таким человеком, вернее, таким талантом Россия рисковать не может. Любой неосторожный шаг чреват опасностью, Пушкин на дню может совершить их десять! Кто удержит и подскажет ему? Вяземский далеко, в Москве, Соболевский — гуляка праздный, Дельвиг не смеет возразить ни в чем, Плетнев не дальновиден и прочие — так же. Нет у Пушкина верного плеча. Точнее — не было. Ему надобен помощник, который мог бы направить его, а в трудную минуту поддержать. Я мог бы стать таким человеком — с моим опытом и оборотистостью. Александр Сергеевич нуждается в водительстве. Если я — вспыльчивый поляк, то он — вспыльчивый африканец. Я слыхал, что в молодости цыганка нагадала ему смерть от белого человека. После этого Пушкин взял за правило испытывать всех встречных мужчин белой масти. Он нарочно ведет себя с ними так, словно хочет, чтобы его вызвали на дуэль. И это продолжается много лет — до сих пор. Что, если он, в конце концов, столкнется со злым шалуном, который убьет его? Разве мы можем быть столь беспечны, и наблюдать эти пустые и недостойные таланта игры со смертью!
Безусловно, Пушкин для его же пользы должен быть огражден от крайних проявлений собственного темперамента. Игрок, волокита — куда ни шло, но дуэлянт — это слишком. Я довольно видел глупых смертей, чтобы верить в то, что лучших Бог бережет. Совсем не так устроен мир.
Пушкин мне доверяет, но доверяет как любому благородному человеку. А надобно, чтобы доверял как другу. Как своему Дельвигу. А для настоящего сближения нужно время и, в первую очередь, общее дело. Тот самый союз, о котором так горячо сказал Александр Сергеевич — вот замечательная сама по себе идея и способ нам сблизится. А для того, чтобы идея не осталась пьяной болтовней, нужно написать план, о котором говорил Пушкин.
Я вскочил с постели, потребовал кофе в кабинет и засел за работу. Составление планов — прекрасное занятие, оно похоже на путешествие в будущее. Каждый следующий пункт скачком переносит вас через все препятствия, мешающие исполнению предыдущего. От пункта к пункту вы движетесь все дальше и вперед, перед вами предстает картина нового мира. Почти идеального…
Такого, что невольно все текущие дела забросишь.
Глава 9
Пушкин пропал, повредив ногу. Приезд в Петербург Александра Грибоедова. Я полностью поглощен старым другом. Пушкин затевает литературную войну с поэтом Великопольским. На ответ Великопольского Пушкин откликается вызовом. Сомов попал в секунданты, а я — в примирители. Мой рассказ о карточной дуэли, кончившейся убийством. Щепетильность Пушкина уступает разуму. Война с Великопольским завершается миром. Пушкин в отчаянии, ради него я оставляю Грибоедова. Проповедь о Просвещении. Отклик Пушкина; наш спор о путях Просвещения.
1
Несколько дней от Пушкина не было никаких вестей, и я стал беспокоиться, но тут пришла короткая записка, объясняющая причину пропажи поэта совсем не по личным видам.
Милостивый государь, Фаддей Венедиктович!
Обстоятельства складываются против меня. Прошу простить мое невольное исчезновение на эти несколько дней, которое Вы могли счесть за ренегатство. Объяснение простое и глупое, какой часто бывает правда: я на лестнице повредил ногу. Теперь безвылазно сижу в гостинице, словно медведь в берлоге. Вернее, как старый медведь со сломанной ногой. Пиит не может так выглядеть, фигура Фальстафа сносна для баснописца, но не для романтического поэта, каким меня считают. Поберегу репутацию до другого случая, потому гостей не принимаю, разве что Дельвига, когда тот не простужен. Я и без того выгляжу стариком на постели, а если еще начну чихать, то или умру со смеху, или заболею ипохондрией. Оба исхода мне не привлекают, в итоге — сторонюсь даже барона. Вам объявляю это прямо, а прочим знакомым приходится раздавать экивоки.
Я не скучаю нисколько. Но буду признателен, если вы, Фаддей Венедиктович, поделитесь со мной планами нашего общего дела. Надеюсь, что вскоре смогу лично засвидетельствовать Вам искреннее почтение.
Александр Пушкин.
* * *
Письмо тронуло меня, и я тут же ответил запиской. Я и визит к раненому поэту уже наметил, но в это время пришло новое известие, которое на время вытеснило мысли обо всем другом: в столицу прибыл драгоценнейший Грибоедов. Все свое свободное время я стал проводить около него.
Появление Грибоедова в моей жизни, его слова или молчание, просто его фигура рядом, делали меня покойным и каким-то уверенным, сильным. Словно я выздоровел после болезни, словно у меня до сих пор была одна рука, и я приспосабливался к миру как мог, и вдруг обрел вторую — стал полным, полноценным, сильным, как никогда, совершенным, уверенным. Я и забыл, как это здорово — не хранить память о дружбе, а видеть друга рядом, всегда иметь возможность обменяться словом, жестом с человеком, который тебя полностью понимает, с тем, кому ты веришь, как себе, кто готов для тебя на все, а ты — для него. Иметь друга — это значит быть неуязвимым, бессмертным, возвышаться над другими людьми, но не как возвышаются аристократической спесью или разросшимся самомнением, а по особому праву — как обладателю двух умов, двух душ, двух сердец. Эта обретенная сила казалась мне самодостаточной. Ей не требуется поддержка, ей все по плечу. Планы мои показались мне осуществимыми. Правда — беда, я не мог в полной мере поделиться ими с Грибоедовым — это знание стеснило бы его как высшего чиновника. Но мысли мои относительно будущего России Александр разделил полностью…
Спустя некоторое время после своего письма ко мне неожиданно явился сам Пушкин. Как всегда веселый, но с тростью в руке — он еще прихрамывает после падения на лестнице. Александр Сергеевич с порога объявил, кто выманил его из демутовой берлоги.
— Великопольский! Фаддей Венедиктович, вы читали, что написал этот сукин сын, а?! — закричал Пушкин с порога, сияя
