Америка, Россия и Я - Диана Виньковецкая

Постепенно, мало–помалу стали зарождаться первые маленькие подозрения, как маленькие холодные капельки, падающие с потолков коммунальных пещер, наполняя вёдра, ушаты леденящей водой, постепенно превращаясь в ледяные водопады, опрокинувшейся на меня воли коммунистического идеала, обратившей все мои детские иллюзии в другое направление — в бурный поток, вынесший меня против всего, что чтило моё сердце, докативший меня до самых Аппалачских гор.

Быть может, в Америке мне откроется: что присуще коммунистическо–социалистической морали, — идеалу, условия и обстоятельства которого я более или менее знаю, а что — общечеловеческому?

Быть может, отделю «это» в Америке? Что тут добро и что тут зло? И что общего между «нашим» и «вашим» добром и злом? У нас всё так перепуталось, наша система такая хитрая, обращающая, аппелирующая к самым твоим заветным глубинам, — обволакивающая, завораживающая, проникающая во все ценности, растворяющая тебя в коллективном, устанавливающая свои понятия о добре и зле, и её яд пропитывает целиком.

Я хочу тут очиститься от этой пропитанности, хочу почувствовать себя, как я есть, — понять себя в окружающем мире.

— Американцы тоже без понятия — бьют окна, не разбираясь, не понимая, что к чему. Знаю я своих соотечественников, знаю, — сказал Гейлен. — Мало понимая, перепутывая, красное — белое — чёрное… Поживите здесь, Диана, и вы увидите, что есть много общего между континентами и идеалами.

Мы рады с вами познакомиться!

Так начались мои встречи за «русским ланчем», о которых я расскажу, упуская множество подробностей, случайностей, — как можно дальше от притязаний на «объективность», — и как только можно ближе к своим ощущениям, состоящим из целого спектра часто взаимоисключающих впечатлений и желаний.

Через неделю я рассказала о «первой капельке» — первом запомнившемся мне эпизоде — встрече с реальностью, о том, как я на вечеринке только что поступивших в университет узнала, что все студенты, включая меня, поступили по разным степеням «блата», по большому и маленькому. Блаженство поступления мне это не испортило, но я удивилась, как же можно поступить «просто так с улицы», если у тебя нет никаких протекций? Это была первая мною встреченная маленькая ложь, которую я заметила. Но…

— У нас тоже в университеты прежде всего принимаются богатые люди, родители которых дают деньги университету, — сказала Джейн.

— Здесь все знают о том, что в первую очередь принимаются дети алюмний, — сказала Люба, — все, кто хочет учиться в Америке, имеют достаточно шансов. Мои три сестры и два брата окончили университеты, хотя мы не были богатыми — получали scholarships–стипендии и брали loans–займы.

— А кто такие «алюмнии»? — спросила я.

— Это люди, дающие деньги университету, те кто его окончили.

— Понимаете, у нас в России можно поступать только в один университет, и парень, если не поступил, забирается в армию, поэтому конкурсы бешеные и столько «блата».

— Тут тоже много несправедливостей, — сказала Джейн, — у вас после окончания государство обеспечивает работой. А тут никто о тебе не беспокоится.

— Это правда, что у нас все беспокоятся «о тебе»: всех интересует, чтобы ты правильно жил, одевался, любая бабка на улице брякнет языком любую гадость, всё, что придёт ей в голову. Стоим с подругой на остановке — едем на практику и одеты в брюки. Одна бабка подошла к нам и смачно плюнула в нашу сторону, сказав: — Черти, окаянные, проститутки!

— Везде есть бабки, которые подложат хворостинки, — произнёс Гейлен.

— Но когда себя начинаешь чувствовать «бабкой» с хворостинкой и их везде подкладывать, то тут… беги.

— Но мне хочется, — произнесла Поли, — уточнить кое‑что про образование: есть ли в Союзе какие‑нибудь частные стипендии? фонды?

— Нет, Поли, всё образование в Союзе бесплатное. Мы деньгами за образование не платим. За нас платит государство, и мы принадлежим ему. После окончания учебного заведения тебя «распределяют» — направляют на работу. Куда?… Кого куда, и тут опять вступает гигантский механизм — блата, коррупции, связей, знакомств. Ко времени моего окончания университета от «первокурсного» мировоззрения у меня не осталось и следов — я «распределилась» в Ленинград, в аспирантуру! А у моей сестры Ольги сохранились иллюзии: она вместе с двумя своими подружками «распределилась» в Сибирь, в Красноярский край учителями. Как они там жили? — это отдельное повествование об их жутких условиях сибирской жизни. Мы оттуда выкарабкали её через год, две другие приехали позже… А прописка?

— Я слышала, что в Союзе хорошее образование, хотя и бесплатное? — спросила Донна.

— Программа средней школы там, наверно, более уплотнённая и более насыщенная, — сказала я. — Глядя на предметы, изучаемые тут Илюшей, я написала так в Россию: в школе три предмета: математика, как считать деньги, английский, как заполнять денежные документы, и наука, как чистить зубы.

— В Америке часто заканчивают школу, не умея читать, — сказал Гейлен.

— Конечно, писать после школы у нас все умеют и читать, но что? — продолжала я. — Одна программа по всему Союзу, один и тот же образ Татьяны Лариной, и все должны иметь одно и то же мнение, разработанное в министерстве образования. Один учебник, одна программа, один взгляд, одно мнение.

— Но лучше Пушкина изучать, чем продавать в школе печенье, — сказала Поли.

— Когда Илюша в Нью–Йорке должен был в школе продавать печенье, конечно, мы с Яшей смутились. Наше смущение быстро прошло от сравнений, — что осталось, впечаталось от моего обучения?

Остались безобразные клочки штампов, мертвых символов, мнений, вдолбленных так, что не знаю сколько времени понадобится, чтобы как-нибудь забыть всё, чему обучали, и я всё ближе и ближе прихожу к выводу — может, лучше, чтобы меня научили продавать печенье — что‑то материальное, чем продавать свои чувства, свои эмоции, своих друзей, своих родителей, себя.

— Послушайте, как коммунистический идеал нам начинал портить вкус с самого детства, с самого рождения, и я рассказала мою коротенькую встречу с девочкой на пустыре.

Из последних маленьких капель.

Представьте себе новые дома — новостройки-квадраты кирпично–бетонных геометрически расположенных зданий, окружённых пустыми болотистыми полями, без деревьев, без кустов, без травы, с мусором и грязью.

Только около новенькой школы есть заасфальтированная площадка с посаженными кустами, которую я выбрала для прогуливания Данички перед сном. Подкатывая коляску к зданию школы, — нигде нет никого, в сумерках, — вижу: мелькнула маленькая тень и остановилась прямо посреди стены, перед гигантским портретом Ленина, повешенным в какую‑то честь. В тёмной фигурке рассматривалась девочка лет девятидесяти. Я приближаюсь с коляской. Смотрю. Девочка, стоящая ко мне спиной, подняв голову и руку в салюте, замерла и что‑то шепчет портрету. Полотно портрета колеблется, и лицо на портрете то приближается к стене здания, то выпячивается, хотя все четыре угла портрета чем‑то прикреплены; всё равно кажется, что портрет вот–вот оторвётся, вырвется и полетит. Я наблюдаю, Даничка спит в коляске, девочка разговаривает с висящим портретом. Что? Не слышатся звуки, произносимые девочкой. О чём она беззвучно шепчет? Порывом ветра портрет надуло, надвинуло и прибило к стене, и полотно, будто втянутое неизвестной силой, выходящей из стены школы, задрожало, зашевелилось, и долетели слова: «хорошо», «любить». Что? — Не расслышалось.

И какой режиссёр инсценировал это? И мои дети видятся: в простирающемся жесте, с любовью и с доверием?! И мои видятся: протягивающие свои руки, обнажающие свои тайны перед портретами, перед великими и чудовищными выразителями неразгаданной тайны преклонения.

Пионерский жест повис в воздухе.

Я покатила коляску с Даничкой от школы с портретом. Оборачиваюсь, а девочка ещё шепчет что‑то ему, а портрета не видно; загорожен стеной, вдоль которой я покатила коляску… , докатив её до Америки. Не лучше ли печенье в школе продавать?

В наших дальнейших беседах за «русским ланчем» я, рассказывая о своих холодных капельках, казалось, заново переживала весь процесс моего разочарования, при взгляде с обратной стороны. Казалось, для самой себя я вспоминала прошедшее, чтобы убедить себя в правильности принятого решения — навсегда покинуть любимое. И почему? И как? И зачем?

И почему будет длительный, мучительный, острый процесс врастания, отрицания себя там и себя здесь? И почему только тут я обретаю то, что потерялось там, и почему только тут… ? И почему только тут я не прощаю всем, подносившим «хворостинки», всем нашим умникам, философам, писателям, поэтам, мужчинам?

И почему? И почему не нахожу я в сердце своём извинения?