Семирамида. Золотая чаша - Михаил Ишков

— К ассирийцам?

— Нет, Партатуи, в Дамаск. Наше спасение Бен–Хадад. Никто другой не в силах обуздать эту обезумевшую дрянь. Скачи как ветер! Мчись как буря! Передай царю, что ни о каком соглашении не может быть и речи, пока Нинурта в руках сирийцев. Если с ним что‑то случится, его народ исчезнет с лица земли. Так и скажи ему – Шаммурамат знает, что говорит!

— Из‑за этой ведьмы! – выкрикнул Буря.

— Не оскорбляй мою сестру, она царского рода.

— Слушаюсь, моя госпожа.

— Скачи. Я буду ждать тебя здесь. Если тебе придется трудно, в Дамаске можешь обратиться к дровосеку Али–Бабайе. Он живет на улице Горшечников. Это – честный и достойный человек.

Она встала, поднялся и Буря. Уже усевшись на Верного, он предупредил.

— Светает. Укройся понадежней в лесу, как учил тебя Ардис.

— Обязательно.

Верный пал, когда с высоты последнего перевала открылся вид на сказочный Дамаск.

Буря некоторое время стоял над тяжело дышавшим, изредка всхрапывающим конем. Глаза Верного были пусты и печальны – конь сделал все, что мог.

Единственное, чем человек мог помочь другу, это ударить его мечом в сердце. Гнедой жеребец, существо, которому Партатуи–Буря доверял все свои тайны, вздрогнул, вскрикнул и затих у ног скифа. Глаза Бури оставались сухими, горе нельзя разбавить слезами.

Он встал на колени, обратил лицо к небу, произнес слова молитвы. Затем поднялся, простился с другом и, оставив придавленный лошадиным телом чепрак вместе с притороченной к чепраку котомкой – снять ее не было никакой возможности – налегке направился в сторону могучих зубчатых башен, повыше которых были видны ажурные купола дворцов и блиставшие на солнце прямоугольные глыбы храмов.

Недалеко ушел, когда вспомнил об обереге, хранившемся в котомке. Это был сколок с огромного валуна, посвященного прародителю Скифу. Талисман отлетел во время грозы, когда в священный камень угодила молния. Партатуи–Буря нашел его мальчишкой. Решил вернуться, но проявил мудрость – теперь оберег была куда более необходим Верному. Представ перед грозным властелином подземного мира, конь не сробеет. Он всегда был храбр. Верный предъявит талисман и расскажет владыке, как случилось, что хозяин загнал его до смерти. Владыка простит его, простит Бурю, и выпустит Верного на небесный луг, где трава всегда обильна и сладка, где из источника бьет живая вода. Когда для человека пробьет смертный час, Верный встретит хозяина у кромки луга, оградит от злых духов мщенья.

Они снова будут вместе…

На этом миге воображения на глаза навернулись слезы. Мужчина стиснул зубы и скорым шагом двинулся в сторону города.

* * *

Тем же утром, с восходом солнца, в город примчался гонец от Салманасара, который потребовал от Бен–Хадада немедленно освободить Нинурту–тукульти–Ашшура, в противном случае ни о каком мире и речи быть не может. Если к середине следующего дня начальник ассирийской конницы не будет возвращен, все жители Арама на себе испытают силу мести ассирийских богов.

Это требование повергло царя в изумление. Никто из ближайших советников не смог подсказать владыке, кто и когда захватил начальника ассирийской конницы в плен в плен. Страх, до того, пусть и не без усилий, побеждаемый надеждой на мирное окончание войны, вдруг вырвался на волю и, насытившись непроглядной тайной, обернулся ужасом.

Первым делом Бен–Хадад распорядился сохранить в строжайшем секрете требование ассирийского владыки, затем разослал гонцов своим военачальникам с устрашающим приказом немедленно сообщить, все, что они знают о местонахождении начальника ассирийской конницы. В стан врага были посланы самые изворотливые лазутчики, от которых потребовали до вечера разузнать, по какой причине Салманасар вдруг выставил такое странное условие – вернуть то, что Бен–Хададу не принадлежит. Нет ли здесь подвоха, на которые ассирийские бандиты были известные мастера?

Ожидая вестей, страдая от неизвестности, Бен–Хадад приказал вызвать евнуха.

* * *

Разгул, в какой ударились дамаскинцы, когда в окрестностях города появились ассирийский дозоры, открыл Сарсехиму глаза – увы, в стране сумасшедших нельзя полагаться на здравомыслие. Следовало довериться чему‑либо более существенному, чем прежний рассудок, и, поскольку нового рассудка евнух еще не приобрел, он решил воспользоваться проверенным методом и положиться на самого опытного наставника, который учил его жизни.

То есть, на страх.

Сарсехим вцепился в страх, как хватаются за соломину – ничего более надежного и проверенного под рукой не оказалось. С утра, будучи не в силах оставаться в четырех стенах, он выбегал в город, взбирался на крепостную стену и, оцепенев, вглядывался в даль, где дымили сожженные селения. Кое–где в пределах видимости были видны ошкуренные, очищенные от веток древесные стволы. Когда‑то их называли соснами, сикоморами, дубами, буками, теперь вместо листьев на них были нанизаны пленники. У одного из них, выставленного на обозрение у самой стены еще хватило сил крикнуть жителям славного Дамаска, чтобы те не печалились, а до отвала ели, вволю пили, любились до изнеможения. В том и состоит милость богов, настаивал несчастный.

Такого рода наказ сразил евнуха наповал, после чего его уже не могли задеть непристойные предложения, которыми встречали его местные шлюхи и замужние дамы; хороводы, которые дамаскинцы сутками водили вокруг храмов Хадада и Ашерту; многолюдные общественные застолья, которые, по примеру правителя, устраивали городские кварталы.

Когда Сарсехима ввели в царский зал, он сразу почувствовал, что с Бен–Хададом что‑то неладно. Куда девалась его царственная вальяжность, величественная невозмутимость, более похожая на непробиваемую самоуверенность! От его прежней всегдашней готовности развлечься, сыграть с кем‑нибудь злую шутку, не осталось и следа. Он смотрел мрачно, растерянно, словно какая‑то внутренняя хворь за ночь вконец истомила его. Во взгляде, в самой глубине зрачка таилась несмываемая растерянность.

Бен–Хадад, дождавшись, когда Сарсехим, стукнется лбом о плиты, с нескрываемой угрозой спросил.

— Где ты вчера был? – и вытер пот со лба.

Сарсехим обомлел. От подобной забывчивости вполне можно было тронуться умом – вчера и позавчера, и третьего дня он пировал во дворце, – однако евнуху хватило прежнего рассудка не досаждать владыке оправданиями.

Он ответил безыскусно

— Вчера, господин, я присутствовал на празднике, который твоя милость устроила во дворце.

— Я хотел спросить, чем ты занимаешься? – с нарастающим раздражением поинтересовался царь.

Этот вопрос окончательно сразил Сарсехима. Спрашивает, чем занимаюсь?! Вспомнились стихи, которые евнух вчера прочитал на пиру. Приглашенные встретили их громкими криками одобрения. В награду царь лично вручил вавилонянину серебряное блюдо. Напомнить о стихах, которые он сочинял все утро и весь день? Или о блюде?..

Бен–Хадад поднялся с кресла, вплотную приблизился к евнуху и зловеще поинтересовался.

— Куда запропастился молодой скиф, за которого ты поручился? Я предупреждал, ты поплатишься головой, если твой любимчик не вернется в Дамаск.

— Царь, – жалобно произнес евнух, – пощади.

После короткой паузы Бен–Хадад с какой‑то тоскливой пронзительностью, словно ожидая участия от чужака, признался.

— Салманасар прислал гонца.

У евнуха мелькнула надежда.

— Значит, Буря добрался до ставки?

— Об этом ни слова.

— Но как же?..

Бен–Хадад впал в раздражение.

— Салманасар потребовал вернуть Нинурту! Гонец утверждает, что начальник ассирийской конницы попал ко мне в плен, а я ничего не знаю об этом. Где скиф?

— Его ищут? – осмелился поинтересоваться Сарсехим.

— Кого?

— Нинурту.

Наступила тишина. Бен–Хадад, на глазах обмякнув, зачем‑то заглянул в пасть одного из львов, охранявших возвышение, где стояло царское кресло, шумно хмыкнул, затем сел.

Евнух нарушил тишину.

— Надо расспросить ассирийского гонца.

— Не считай себя умнее других. Уже расспросили.

— И что?

— Он ответил, что два дня назад какой‑то варвар сумел прорваться к самому шатру Салманасара, но что из этого вышло, он не знает. По слухам, именно он сообщил, что Нинурта попал в плен.

— К кому?

— Не прикидывайся дураком. Ко мне! К сирийцам!

— Но ему сохранили жизнь?

Бен–Хадад не поленился подняться, подойти, больно взять евнуха за подбородок. Он пристально посмотрел в глаза евнуху и выговорил по слогам.

— Я–не–зна–ю! Мне известно, что Салманасар приказал посадить на кол начальника своей конной разведки. Мне известно, что Шурдан угодил в опалу, а где Нинурта не–зна–ю!

Сарсехим облегченно воскликнул.