Ленинградское время, или Исчезающий город - Владимир Рекшан

И по ту сторону монолога строчил карандаш, фиксируя григорьевские поэтические озарения.

– И еще, – говорил Гена. – Допишите к октябрятам!

Он мечтательно гладил стакан и декламировал:

Ученик получит двойку.Он не выучил урока…Из таких потом на стройкеНикогда не выйдет прока!Кто болтает без умолку,Входит в класс после звонка…Из того не выйдет толкаУ токарного станка!

И еще вам! – вскрикивал поэт:

Тот, кто мощь наращивает бешено,пусть учтет: ему держать ответ…говорят нейтронным бомбам «першингам»люди всей планеты: «Нет! Нет! Нет!»

«Почему – люди?» – подсказывал талант. И поэт, отринув «люди», втискивал в строку «пионеры».

Тем временем в огромном здании Смольного происходил ряд одновременных механических действий: через несколько минут вдохновение Григорьева становилось объективной реальностью машинописного текста. И странички отправлялись по инстанциям. Их читали и визировали. Если возникало подозрение в несоблюдении социалистической политкорректности, то поэта просили придумать другой вариант…

После из сейфа доставались бутерброд с красной рыбой и стакан с красным коньяком. Поэтическо-партийный круговорот повторялся. Но подобная удача выпадала редко. Да и не всякий соглашался идти на сделку с совестью. Хотя поэты, планировавшие делать официальную карьеру, обязаны были написать хотя бы несколько так называемых «паровозов». «Паровозами» назывались стихи про войну, про партию или комсомол или хотя бы про строительство Байкало-Амурской магистрали.

Пройдя испытания на профессиональную и социальную пригодность, начинающему автору следовало попытаться опубликовать свои опусы в сборниках молодых авторов. Каждый год издательство «Советский писатель» выпускало альманах «Молодой Ленинград», а партийный Лениздат представлял публике сборник прозаических сочинений «Точка опоры». Пройдя этот уровень сложности, следовало собрать книгу и найти знакомых, которые порекомендуют ее в издательство. В Ленинграде имелось только два издательства, с которыми имело смысл пытаться наладить отношения: уже упоминаемые «Советский писатель» и Лениздат. Авторы, пишущие для детей и подростков, могли попытать счастья в Детгизе, Детском государственном издательстве. В Доме Зингера на Невском проспекте находился офис филиала московского издательства «Художественная литература». Но там издавали только классиков – живых или мертвых.

В карьерной среде следовало держать себя в руках: спьяну легко было нахамить какому-нибудь должностному лицу и сломать себе жизнь навсегда. На какую, однако, ерунду уходили месяцы и годы единственной жизни. С ужасом вспоминаю эту часть своей биографии и даже удивляюсь – неужели мне все это удалось! Тут помогли природная наивность и спортивное упорство…

Перехожу к фактам. Не помню, кто позвал меня на собрание литературного объединения, где-то на Петроградской стороне. При редакции многотиражки одного научно-производственного объединения собирались местные поэты и прозаики. Руководил собраниями поэт Леонид Хаустов. Перед походом для знакомства я прочитал его книжку. Поэт побывал на фронте, был ранен и много писал о войне. Это были такие традиционные стихи. Без выкрутасов. Чтобы сильно не робеть, я позвал с собой Толю Гуницкого. И вот два столпа русского рока, организаторы групп «Санкт-Петербург» и «Аквариум», отправляются на производство. Лично я до поры скрывал свою хипповую личину, справедливо считая, что славное подпольное прошлое вряд ли поможет делать карьеру советского писателя. Мы с Толей пришли на завод. Поэт Хаустов встретил нас благосклонно. Ответственным секретарем литературного объединения был редактор многотиражки поэт Игорь Западалов. На тогдашней встрече заводские пииты читали всякую дрянь. Леонид Хаустов их корил, но иногда и хвалил. После окончания встречи Западалов произнес:

– А теперь перейдемте в другую залу!

Мы перешли и оказались за столом со множеством бутылок и закуской. Часа через два коллективного бражничества Леонида Хаустова отправили домой на такси, и компания распалась на части. Туманно, но помню, как Рекшан и Гуницкий сидели на спиленном тополе возле гостиницы «Выборгская», а поэт Западалов, размахивая бутылкой, читал свой стих. Прошли десятилетия, и в цитате возможны неточности:

Какая-то черная птица,С гравюры старинной слетев,Метнулась к далекой зарнице,Крылами… (дальше забыл что) не задев!

Руководитель Хаустов меня запомнил и пригласил к себе домой с рассказами. Я приехал к нему в район возле станции метро «Нарвская». Поэт жил в одном из двухэтажных домов, построенных после войны пленными немцами. Хаустов болел, возлежал, как Некрасов на известной картине.

– Читай, – сказал поэт.

Я прочитал ему рассказ, который позднее получил название «Молодое вино». Этот рассказ не про вино, а про спорт. В том смысле, что какое оно, молодое вино моих девятнадцати лет.

– Прекрасно! – воскликнул Хаустов. – Ты будешь спортивным писателем! Я рекомендую тебя на конференцию!

Ленинградское отделение Союза писателей как раз готовилось к съезду молодых. Молодыми считались авторы не старше тридцати пяти лет. Но иногда приглашали и сорокалетних.

В писательский дворец мне уже приходилось захаживать. Первый раз я туда попал с выставкой приятелей из Ленинградского клуба карикатуристов.

Дворец был – будь здоров! Принадлежал одному из отпрысков богатого рода Шереметьевых. Если перед Литейным мостом свернуть с проспекта налево, на улицу имени революционера Воинова, то сразу за коротким переулочком вырастало это здание. Парадный вход находился в переулке, но по отечественной привычке был заперт. При мне открывали только его только один раз, когда выносили гроб с писателем Федором Абрамовым. Но о том, как я нес гроб с советским классиком, расскажу лучше в другой раз.

Со стороны Невы Дом писателей поражал строгой красотой линий. Он и теперь поражает, но находится уже не в писательских, а в буржуйских руках. На моей памяти во дворец писатели всегда входили с улицы Воинова. Дверь была узковата, за дверью в будочке сидел дежурный цербер – сердитый мужчина из отставных вояк. На первом этапе моего проникновения в советскую систему я туда и попасть без блата не мог.

Миновав охранника, можно было спуститься направо по ступенькам в полуподвал, где располагался гардероб. За гардеробом – туалет. Далее снова следовало подняться по мраморным ступенькам. Вы оказывались между парадными дубовыми дверями и роскошным зеркалом. В нем искривленно возникала ваша вовсе не аристократическая одежонка. Перед дворцовой закругленной лестницей стоял, криво сработанный в полтора роста, гипсовый памятник Владимиру Маяковскому. Поэт, видимо, олицетворял победу пролетариата над правящим классом. Можно было и дальше подняться по все более и более роскошной лестнице в актовый зал, окруженный всяческими гостиными. Сведущие могли проникнуть направо в потаенную дверь. За дверью находилась великолепная бильярдная. Можно было свернуть в ближайшую дверь направо и войти в ресторан, состоящий из двух залов. Один открывали для банкетов, другой работал ежедневно. Стены его были отделаны резными дубовыми панелями. Половину одной стены занимал витраж с гербом Шереметьевых. В окно видна была Нева, на противоположном берегу виднелся крейсер «Аврора». Из ресторанной залы был проход в бар.