Обсидиановая бабочка - Лорел Гамильтон

18

У дальней стены был камин, узкий и белый, той же каменной белизны, что и стены. Над ним висел череп животного. Возможно, что оленя, но он был тяжелее, и рога длинные и изогнутые. Пожалуй, не олень, а что-то на него похожее и не из этой страны. На узкой полке над камином лежали два бивня, будто слоновые, и черепа мелких животных. Перед камином стоял низенький белый диван, рядом с ним большой кусок неотшлифованного мрамора с установленной на нем фарфоровой лампой. В абажуре над лампой был приличный кусок белого горного хрусталя. Еще у дальней стены между двумя дверями находился лакированный черный стол, и на нем вторая лампа, побольше. Напротив камина стояли два кресла, развернутые друг к другу, с резными подлокотниками, украшенными крылатыми львами. Черные, кожаные, и что-то было в них египетское.

– Твоя комната там, – сказал Эдуард.

– Нет, – ответила я. – Очень долго я ждала, когда увижу твой дом. Теперь не торопи меня.

– Не возражаешь, если я отнесу вещи к тебе в комнату, пока ты будешь заниматься исследованиями?

– Да, не стесняйся.

– Очень любезно с твоей стороны. – Эдуард придал голосу чуть-чуть язвительности.

– Всегда пожалуйста, – ответила я.

Эдуард поднял оба моих чемодана и сказал:

– Бернардо, пошли. Можешь одеться.

– А нам ты не дал побродить по дому.

– Вы не просили.

– Вот одно из преимуществ быть девчонкой, а не парнем, – сказала я. – Если мне любопытно, я просто спрашиваю.

Они вышли в дальнюю дверь, хотя в такой маленькой комнате понятие «дальняя» было относительным. Рядом с камином в беловатой плетеной корзине из камыша лежали дрова. Я провела рукой по холодному мрамору кофейного столика, расположенного около камина. На нем стояла ваза с какими-то полевыми цветами. Их золотистые венчики и коричневатые серединки ни с чем в комнате не сочетались. Даже дорожка работы индейцев-навахо, занимавшая большую часть пола, выдержана в черных, белых и серых тонах. И в нише между дальними дверями тоже были цветы. Ниша была достаточно большой и могла бы служить окном, но только она никуда не выходила. Цветы вываливались оттуда, будто поток золотисто-коричневой воды, – огромный беспорядочный букет.

Когда Эдуард вернулся без Бернардо, я сидела на белом диване, вытянув ноги под кофейный столик и сцепив на животе руки так, будто прислушивалась к треску пламени в холодный зимний вечер. Но камин был слишком чист, стерилен.

Эдуард сел рядом, покачал головой:

– Довольна?

Я кивнула.

– И что ты думаешь?

– Не слишком уютная комната, – сказала я. – И ради неба, посмотри ты на пустые стены. Картины бы, что ли, повесил.

– Мне так нравится.

Он расположился на диване рядом со мной, вытянул ноги, руки сложил на животе. Явно он передразнивал меня, но даже это не могло меня сбить. Я собиралась подробно осмотреть все комнаты до того, как мне придется уехать. Можно было сделать вид, что мне все равно, но с Эдуардом я не давала себе труда притворяться. В нашей странной дружбе это было ненужным. И то, что он продолжал играть со мной в игры, было глупо с его стороны. Я, впрочем, надеялась, что в этот раз игры кончились.

– Может, я тебе подарю на Рождество картину, – сказала я.

– Мы друг другу подарки на Рождество не дарим, – напомнил он.

Мы оба смотрели в камин, будто представляя себе живой огонь.

– Наверное, надо с чего-то начать. Например, это будет портрет ребенка с большими глазами или клоуна на бархате.

– Я ее не повешу, если она мне не понравится.

Я посмотрела на него:

– Если только не Донна ее подарит.

Он вдруг стал очень тих.

– Да.

– Это Донна ведь принесла цветы?

– Да.

– Белые лилии или какие-то орхидеи, но не полевые цветы, которые в этой комнате.

– Она считает, что они оживляют дом.

– И еще как оживляют, – сказала я.

Он вздохнул.

– Может, я ей скажу, как ты любишь картины, на которой собачки играют в покер, и она тебе купит несколько штук.

– Она не поверит, – сказал он.

– Нет, но я смогу придумать что-то, чему она поверит и что ты настолько же не выносишь.

Он посмотрел на меня:

– Ты этого не сделаешь.

– Вполне могу.

– Это похоже на начало шантажа. Чего ты хочешь?

Я смотрела пристально, изучала это непроницаемое лицо.

– Так ты признаешь, что Донна и ее команда настолько тебе важны, что шантаж сработает?

Он глянул на меня безжалостными глазами, и снова лицо его стало непроницаемым. Но этого теперь было недостаточно. В его броне образовалась брешь, куда мог бы въехать грузовик.

– Они заложники, Эдуард, если кому-то это придет в голову.

Он отвернулся от меня, закрыв глаза.

– По-твоему, ты сказала мне что-то такое, о чем я сам не думал?

– Извини, ты прав. Вроде как учить бабушку пироги печь.

– Чего? – Он повернулся, почти смеясь.

– Старая поговорка. Означает учить кого-то тому, чему он сам тебя научил.

– И чему я тебя научил? – спросил он, и лицо его снова стало серьезным.

– Тут не во всем твоя заслуга. Смерть матери была моим ранним уроком, и я узнала, что самый дорогой тебе человек может умереть. Если другие знают, что тебе кто-то дорог, они могут этого человека использовать против тебя. Ты спрашиваешь, почему у меня нет романов с людьми? Они бы стали заложниками, Эдуард. Моя жизнь слишком полна насилия, чтобы приковать к своей ноге пушечное ядро привязанности. Ты меня этому научил.

– А сейчас я сам нарушил это правило, – сказал он тихо.

– Ага.

– А куда же нам определить Ричарда и Жан-Клода?

– Я тебя заставила ощутить неловкость, так ты платишь тем же?

– Ты просто ответь.

Я подумала секунду-другую и ответила правдиво, потому что последние полгода я много думала об этом – о них.

– Жан-Клод настолько не пушечное ядро, что даже вопроса нет. Если кто-то из тех, кого я знаю, и может о себе позаботиться, то это Жан-Клод. По-моему, прожив четыреста лет, научишься выживать.

– А Ричард?

Эдуард, задавая этот вопрос, испытующе смотрел мне в лицо – так, как обычно делаю я, изучая его, и я впервые подумала, что сейчас на моем лице чаще ничего не выражается, чем прежде. Я стала прятать свои чувства, мысли, эмоции, даже когда не собиралась ни от кого их скрывать. Знает ли человек, что на самом деле написано на его лице?

– Ричард может выжить после выстрела в грудь в упор из дробовика, если дробь не серебряная. А ты можешь то же сказать о Донне?

Прямолинейно, может, даже грубовато с моей стороны, но ведь это была правда.

Веки Эдуарда опустились как шторы, которые должны были что-то скрывать за собой. Но за ними никого не было. С таким лицом он иногда убивал, хотя случалось, что в эти минуты оно выражало радость, какой я при других обстоятельствах у него не видела.