Хочу быть бедным (сборник) - Лев Пирогов

Ну да, ну да. «Язык есть дом Бытия», «Мир существует, чтобы войти в книгу» – между этими кирпичиками духа микроб не пролезет…

Поубивал бы.

Сегодня мы, как тот мультипликационный кот, «вдвойне счастливые»: у нас есть две литературы вместо одной. Одна литература книжная – стонущая под игом читательского спроса и рынка. Другая журнальная – для тех, кто прозревает звёзды сквозь потолок. Можно предположить, что именно в журналах, вдали от суеты дня, куётся литература будущего. А что на самом деле?

На самом деле там штампуются стилизации в духе «Понюхал старик Ромуальдыч портянку», до которых так охочи абитуриенты Литинститута. Стилизации эти делятся на три типа (чтобы никого не обидеть, примеры из головы).

Тип первый, «бескомпромиссная социалка»:

«– Сука, – хрюкнул Жиган, сплёвывая на асфальт жёлтый фитилёк гноя.

Тяжмашевские шевелили кулаками неподалёку.

– А ты видал, шо я давала? Свечку держал? – загоношилась Косая.

Жиган стёр с лопнувшей губы остатки не ладно лёгшей слюны и всем сердцем почуял: брешет, халда, отбрёхивается. Давала она – и Коське-Быку, и Батону, и, пожалуй, Хрипатому. За прокорм для щенков своих, завод-то уж пятый год как встал…»

Тип второй, к бабке не ходи – будущий или бывший лауреат Букера:

«В лабиринте жилистого, как вены рек, разнотравья памятных календарных дат этот хрусткий июньский полдень, словно ноктюрн Шопена, охающий от боли под пальцами неопытных учениц, показался Верхударову воротником ледяного крошева вокруг пахнущей чем-то нестерпимо северным утренней ноябрьской лужи, вычерпанной беспощадными, как „я люблю“, калошами невыспавшихся и не выучивших уроки школьников. Верхударов вздрогнул, пытаясь получше рассмотреть внутренним взором охватившее его чувство, три или четыре раза незначительно высморкался, почесал в затылке и умер».

Тип третий, мемуарные страдания с укором несовершенству мира:

«Раз за разом память возвращает меня туда – на те заросшие сиренью задворки кинотеатра „Ударник“. Мама Толика Пупырмана работала билетёршей – надрывала звонкие лепестки счастья, напечатанные (краска была плохая) на толстой, как блин (древесину не экономили), но, к нашему глубокому сожалению, совершенно несъедобной (вместо древесины Сталин экономил муку и коровье масло) бумаге. Отец Толика курил папиросы „Север“ и часами тренькал на трофейной балалайке, помогая себе пустым рукавом гимнастёрки (ног у него не было), а если балалайка ломалась, хлебал постные трофейные щи и слушал хриплое трофейное радио. Созданное мудрыми руками гамельнских крысоловов, предназначенное для трансляции божественных бетховенских соль-диезов (на стихи Гейне), оно три недели ехало сюда в пропахшей сеном и людским потом теплушке, чтобы извергать теперь из своих недр нечто в высшей степени бравурное и фальшивое».

Предпочтение отдаётся второму и третьему типам.

Именно вычурная фраза и напыщенный стиль считаются нынче языком «небанальным». Язык – это главное. А сюжет… ну, сюжет желателен такой, чтобы персонаж побольше «вспоминал». Потому что в пространстве памяти всякое событие условно. Можно ещё, чтобы ему «казалось» и чтобы непонятно было, что кажется, а что происходит на самом деле. Этим достигается главный эффект «интеллектуальной прозы»: размываются границы между текстом и действительностью, мир становится «как текст» и перестаёт существовать сам по себе, «соединяясь с книгой».

Мир ранит, перед его обстоятельствами человек бессилен. Только оградившись от мира в послушном кончикам пальцев тексте, можно оставаться себе хозяином.

В длительные периоды общественного неблагополучия, порождающего социальную апатию и уныние, литературная интроверсия обостряется. Похоже, именно с таким обострением мы имеем дело сегодня.

«Серьёзная литература» попала в порочный круг: с одной стороны, её замкнуло на «тексте», потому что в обществе она «никому не нужна», с другой стороны – чем глубже она зарывается в «текст», тем меньше у неё остаётся шансов быть этим обществом понятой и востребованной.

Кто же первым сделает шаг навстречу?

Советский молох по-своему дорожил писателями: надо было навязать людям определённые моральные ориентиры. Сегодняшнее государство занято «более важными» делами, нравственное самочувствие общества отдано на откуп медиабизнесу. И если даже предположить, что власть всё-таки задумает провести призыв, первыми (да и, по-видимому, последними) под знамёна встанут литературные карьеристы и проходимцы. По попу и приход, как говорится.

Но не властью же единой живо общество?

Что нужно для того, чтобы народ вспомнил о существовании литературы и понял, что с писателями можно «договориться»?

«Оригинального» ответа на этот вопрос не существует – нужен герой.

Обычный такой парнишка, которого литература с отвращением к себе самой выплюнула, а неленивым продюсерам «медиабизнеса» его поиск оказался не по уму.

Герой, чтобы на дольше хватило, должен знаменовать приближение новой неведомой и потому тревожащей нас эпохи, а продюсеры с их розовщёкими олигархами и частными детективами – плоть от плоти эпохи старой, им «хочется пожить так подольше», их герой – победитель-единоличник, хрупающий под одеялом свой приз. Смотришь на него с пониманием: дать бы по затылку да забрать себе, как учили… Ну это нынешний, он в прошлое отходит, повторюсь, вместе с ощущением, что в этом мире на всех достанет призов, только дураком-лентяем (трусом, не героем) не будь.

А старый герой, про которого сегодня и вспомнить трудно уже, – это, напомню, тот, кто кладёт живот за други своя. Он был хитро устроен: весь принадлежал не себе, а другим, и именно поэтому другие принадлежали ему, – так было долго, пока не пришло ощущение, что в этом мире полно интересного и вкусненького, поэтому не зевай, есть вещи поважнее людей.

Русский человек увлекся этим ощущением, как увлекаются выпивкой или коллекционированием марок, но так до конца и не поверил, «что это взаправду бывает», а тогда, в тот раз – верил, хоть и половинкой сознания, хоть и Девятого мая сильнее, чем в остальные дни, но верил. Ну как верят если не в Бога, то хотя бы в то, что Его нет, – а вот с Дедом Морозом не существует такой проблемы.

Литература («настоящая», «серьёзная», загнанная в полуподполье) существует вдали от логики сиюминутных выгод. И если «старый русский» герой когда-нибудь возродится, то, скорее, именно здесь, вдали от рекламных билбордов, извещающих об очередном вручении премии «Большая книга». Вряд ли это будет сразу «большой роман» – такой, чтобы бах, и все легли. Мы разучились читать и даже распознавать «большие романы», для них самих теперь нужно готовить почву. То есть опять-таки нащупывать их героя.

Собирать по крупицам, по чёрточкам, медленно и осторожно отлепляя, как бинт от раны, от «подвига ради выгоды» и «подвига ради чести». И только потом уж, когда критическая масса таких «странных» и «особенных» по нынешним временам персонажей накопится, можно будет возвратить их к главному – к подвигу во имя людей.

В рассказе «Легионер» (неизвестно с какого перепугу показавшемся жеманному критику из Майкопа мелодрамой) проделывается именно эта работа.

Молодой мужчина, бывший офицер, в полном соответствии с законами уходящей эпохи, «добился успеха» – оставил армию и попал в телевизионную журналистику. «Там ему сразу дали гринлайт, потому как ходить в грязных трусах и пить воду с бациллой в горячих точках не каждый хочет, а Саня к войне привычен».

Мог бы расти и дальше, но для этого требовалось как раз то немногое, к чему Саня Жуков по прозвищу Маршал оказался непривычен: интриговать и заискивать. В очередной раз столкнувшись со служебными невзгодами, он как подарок судьбы воспринимает новогоднюю ссылку-командировку на погранзаставу в Таджикистан.

«Этот Новый год был лучшим за последние пять лет. Маршал просто молчал и наблюдал за тем, как празднуют погранцы. А его и не трогали, и не стеснялись – свой как-никак человек. Пусть погрустит, если душа просит. Но Саня не грустил. Он отдыхал».

Вернувшись в Москву, Маршал узнаёт, что с работы его уволили, не без участия не взаимной, к счастью или увы, возлюбленной. Тут, по нынешним временам, самое время отправить его в запой и всласть порассуждать на тему «Ужасный век, ужасные сердца» либо заставить в соответствии с временем «выживать-барахтаться», но рассказ заканчивается иначе.

«Окончания фразы он не слышал. Закрыв за собой дверь, последний раз скользнул взглядом по лабиринту телекомпании. День как день. Обычная суета. Ничего особенного для того, кто через пару недель будет за сотни километров отсюда».

Ясно, куда направился «Маршал Жуков». Ну военкомат же. Ведь не «легионер» он никакой, не наёмник, а просто солдат, чью армию распустили.