Прощение - Михаил Литов

---------------

Я вернулся на юбилей, когда заканчивались последние приготовления к пикнику. Двор кишел кавалерами, мастерившими что-то вроде паланкина, который они увивали цветами и бумажными гирляндами. Иные из этих изобретательных субъектов переоделись в женские платья и встали на каблучки, их дамы размалевали себе лица красками, углем, карандашами, заправили, подражая индейцам, перья в волосы и придали своим нарядам соблазн и вызов.

Как ни весело было вокруг меня, я в унынии, в неизъяснимом томлении духа, начавшемся еще возле церквушки, прикидывал, что станется со мной, если Гулечка вот среди этой развеселой потехи бросит меня. Между суетившимися во дворе девицами попадались такие хорошенькие, что очень даже подмывало заголить и отшлепать их пухлые попки. Но я даже толком не разглядывал их, моя голова была полна одним большим и нескончаемым рассуждением о Гулечке и немножко еще печальными выводами о нашем будущем, которые я на ходу делал.

Охваченный страхом, что Гулечка уже предрешила нашу разлуку, я побежал искать ее в доме. Перехватил ее в темной прихожей, на каком-то ее тайном пути, - как же она шла! как уверенно! Веселая, счастливая, ее лица я почти не разглядел, было темно, но ее красоту, ее ликование, ее красоту и счастье не только угадал, но и ощутил всем нутром. Отчего и как произошло с ней это счастье и почему именно в минуту, когда меня не было рядом? И с кем она его разделила? что другое приобрела взамен меня? Я вырос перед ней, изумленно озираясь по сторонам, вглядываясь исподлобья в нее, содрогаясь от ревности. Предстал перед ней, шатаясь и от надежды, что еще не все потеряно, и от ее жаркой близости, и она вдруг сделалась такой легкой, воздушной, я отчетливо это увидел, как только мои глаза немного свыклись с темнотой прихожей, увидел радость в ее глазах, увидел, что поднять ее сейчас куда легче перышка. Может быть, легко и радостно ей стало оттого, что я вернулся и меня можно простить, вернулась такая возможность вместе со мной, само понимание пришло, сама суть прощения. Можно полюбить меня, полюбить, что ли, мою наготу, неполюбившуюся в ту нашу единственную ночь. Но так ли? Было темно. Тихо, щели скупились на свет. Я сказал ей:

- Уф! Вот пришла бы тебе фантазия прямо здесь и прямо сейчас обнажиться. Ты взрослее и красивей всех их. Царственная... Люблю твои бедра. Их округлость... Они сильны и таинственны.

У меня из души не шло подозрение, что она изменила мне, и я все подыскивал слова, которые спровоцировали бы ее на признание. Она мгновение поколебалась, как бы решая, чего я от нее домогаюсь, рассказывая в этой темной и грязной прихожей свои любовные сказки, а потом схватила мои щеки горячими руками и стала поворачивать мое лицо к свету, всматриваясь, лучезарно приговаривая из какой-то чужой мне радости: ну-ка, ну-ка... Может быть, она была так возбужденна, что не противилась бы долго, когда б я ее в самом деле попытался подбить на то обнажение, о котором высказался, конечно же, только для абстракции и создания атмосферы мечтательности? Мое лицо благодаря ее усилиям попало в луч света, и я выпучил глаза, как олененок, которому сворачивают шею.

- Зачем, что ты делаешь? - пискнул я. - Зачем это?

Она крепко взялась изучать меня, вертела, разглядывала со всех сторон. Я грубо вырвался.

- Что с тобой? - удивилась Гулечка моей строптивости. - Ты совсем пьян?

- Перестань, Гулечка, перестань, ты же все прекрасно понимаешь.

- Как хочешь... Ты показался мне странным, только и всего, голос странный. И что же это я прекрасно понимаю?

Она с любопытством всматривалась в меня.

- Не смотри так, - сказал я. - Это ни к чему.

- Может быть.

- Послушай, если бы ты смогла усмехнуться так, чтобы сразу стало ясно: вот человек с воображением, с фантазией, а затем наперекор всему, вопреки всем правилам приличий скинула одежду сильным и уверенным движением...

- Опять? - перебила она. - Перестань ты! Не говори мне, когда и почему следует заткнуться мне... Заткнись сам! Считай, что у меня нет воображения, но я не буду раздеваться. Не дождешься от меня каких-то там усмешек! Что ты вбил себе в голову? Как все это понимать? Давай сядем. Жаль, что тут негде сесть. Давай сядем прямо на пол. В комнату пока лучше не ходить. Ты очень пьян?

Мы сели на бревно. Бог его знает, откуда оно взялось в той прихожей. Подол узкого платья Гулечки исчез где-то в изгибах ее тела, и в сумрачном свете я увидел эти сочные груши, эти умопомрачительные бедра, но ведь это все равно что привиделось, прозвучало как насмешка.

- Знаешь, - задумчиво произнесла она, - какая у нас любовь? Я с самого начала понимала, что ничего серьезного быть не может, глухо... вот пойми, у меня совсем другая жизнь, не похожая на твою, и будь что серьезное между нами, я бы думала, что оступилась... в общем, ты бы всегда только мешал мне, Нифонт, голубчик, понимаешь? Ты прости, что я так говорю. - Заметив, что я кивнул, она так и вцепилась в меня: - Ты признаешь? Признаешь, что я права? Я, наверное, сказала лишнее... Все кончено? Мы никуда не едем? Ты не возьмешь меня с собой?

- Кто же встал поперек моей дороги? - усмехнулся я.

- Не то говоришь, не то... Болтовня! А начали мы неплохо. У нас уже получалось как людей, не то что раньше. Лучше не вспоминать, что мы говорили и делали раньше. А что теперь? И что дальше? Ты сейчас серьезен, как надувшийся ребенок, улыбаешься, а все равно серьезен. Ты же не хочешь мешать и вредить мне, Нифонт? Я не люблю надувшихся мальчиков. Нет, ты не думай... ты просто не знаешь меня и не понимаешь. Я и раньше хотела поговорить с тобой по-хорошему, по-человечески, чтоб без обид, но тебя Бог обделил терпением и умением слушать. Не знаю, что ты за человек и что у тебя за жизнь. Ты какой-то неуловимый. А я всегда открыта и общительная, у меня и походка такая, что люди, глядя на меня, сразу все обо мне понимают. Ты, может, не замечал этого, но я всегда такая, как сейчас, и ничего я уже не хочу менять. А ты придумал обо мне Бог знает что, обвиняешь меня в каких-то страшных делах и умышлениях... и все это после того, как я доверилась тебе, открылась, дала согласие уехать с тобой!

- Если бы той ночью...

- Если бы? - воскликнула Гулечка. - Какие же "если" у тебя остались после той ночи? Я тебе мало дала? Меня влекло к тебе, я не устояла. Но я знала с самого начала, что возможно это лишь один раз, и сейчас я в этом только заново убеждаюсь. Ты как дым над травой, в глуши, в поле, это очень реально в поле сегодня, а завтра ты совсем рассеешься, и кто тебя увидит? Кто вспомнит о тебе? И что мне от тебя такого достанется? Если бы никуда не ехать! - закричала она вдруг с тоской, но радостной, светлой, чуждой мне тоской, словно потрясенная и ободренная каким-то отголоском недавнего переживания. - Но решено, Нифонт, мы едем, послезавтра, Нифонт, едем без проволочек.

- Тебя послушать, так ты меня изучила как нельзя лучше.

Она коснулась рукой моей шеи, и я зловеще захохотал:

- Твой моряк вернулся?

- Дурачок, ты меня сейчас не рассердишь, нашла коса на камень. Ты упырь, а все же настроение мне не испортишь. Тут веселый дом, правда? Тут веселые, счастливые люди живут, дай им Бог здоровья и многих лет жизни. Мне один человек говорил о тебе, вы когда-то встречались, но ты его не вспомнишь, я уверена, и не важно, не важно... Он сказал, что ты самый честный, искренний, самый умный среди выпивох и краснобаев, да, представь себе, так и сказал. А когда у нас с тобой началось, я сразу поняла, что ты еще и самый лишний, что ты не нужен мне, и меня к тебе повлекло. Прижать бы тебя к груди, как сына. Был бы ты моим ребенком! Но это невозможно... И я тебя не люблю. Только вот что, не болтай лишнего, никогда больше, про наготу и про ту ночь, и все такое прочее... Я презирала тебя тогда, той ночью, и никогда этого не забуду.

- А себя? - едва слышно спросил я.

- Себя нет, нисколько, - усмехнулась Гулечка. - Не умею такого, не научена, уж прости. И ты ничего не смог со мной поделать. Я знаю о тебе все.

- Знаешь? Что именно?

- Ты слабохарактерный, ты никак не сообразишь, как тебе со мной обращаться. Ты не в состоянии понять, что я женщина, а не игрушка, не доска. Я живое существо и к тому же женщина, а ты этого не понимаешь.

От этих слов незванный восторг вдруг разлился во мне, все мое естество сладко сжалось при слове "женщина", которое она с чувством произносила и которым называла себя так, что я не мог не увидеть ее всю и всем взглядом. Сами по себе женщины ничего особенного собой не представляют, - хотелось мне сказать ей, - все дело в отношении к ним, в том, готов ли ты боготворить какую-то женщину или пнуть ее, даже убить, а третьего по-настоящему не дано, никакого ровного, среднего, нормального и разумного отношения к существу, которое необоснованно, ничего собой не представляя, заявляет баснословные притязания, быть не может.

То, что мне сладко екнулась заявленная Гулечкой "женщина", еще не значит, что я преисполнен желания боготворить свою подругу. Это всего лишь подтверждало наличие во мне особого, воспаленного очажка. Болен я, а не Гулечка. Ей ничто не грозит, даже собственная красота не пожрет ее, и в здоровом организме ее отнюдь не развиваются опасные воспалительные процессы. Между тем она, то ли обрадовавшись, что я так затрепетал от ее слов, то ли предохраняясь от возможных бурных проявлений этого трепета, уперлась ладонью, вытянув далеко вперед руку, в мой подбородок и сама откинулась в сторону на манер лепестка, с тяжелым и настойчивым смехом как бы отталкиваясь от меня. Чье-то разрисованное лицо тревожно промелькнуло в неожиданно отворившейся двери, тотчас исчезло, и дверь с тихим скрипом вернулась в прежнее положение.