Далёкая песня дождя - Вячеслав Евгеньевич Ременчик
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Как, Славка, поживаешь? Слыхал, ты с крыши грохнулся.
Я не успел ответить, а он, поинтересовавшись, дома ли дед, попросил:
— Зови Федоровича, пусть махорку захватит.
Дед вышел с газетой и знакомым мне бумажным пакетиком махорки в руке. Он тепло поздоровался с приятелем за руку и присел рядом. Через минуту мы утонули в клубах ядреного горьковато-сладкого дыма. Я закашлялся и пересел на островок травы в шаге от скамейки, снял с головы тяжелую фуражку, а автомат прислонил к забору за спиной. Сашка все не шел, неужто родители усадили за уроки?!
— Ну как ты, Паша? Оклемался немного? — спросил дед.
Демьянович с надрывом кашлянул, потом еще пару раз и сипло ответил:
— Я когда в сорок третьем в ходе Карпатского рейда первую пулю от фрица в горах схлопотал, она аккурат под левую ключицу вошла. Я даже не расстроился. Счастлив был, что в том бою мы «Эдельвейс» здорово потрепали, а еще радовался, что правшою родился и могу с нагана по немчуре стрелять. Меня тогда быстро в партизанском медсанбате военврач Дорофеевич подправил, и через пару недель я уже участвовал в атаке на Делятин. Боевой орден мне за ту атаку лично Дед вручал.[26][27][28][29]
Павел Демьянович снова тяжело закашлялся, потом глубоко затянулся махрой и продолжил.
— А вот вторая пуля-злодейка, уже из бандеровской винтовки, вошла в меня чуть повыше мягкого места, как будто специально так задумал тот подлец. Крестец так разворотило, что врачи во Львовском госпитале безмерно удивились, когда я через пол года без костылей пошел.
Дед Павел глянул на меня, сидевшего открыв рот под забором, по-доброму улыбнулся и смачно, с явным удовольствием втянул в себя очередную порцию сладкого, с терпкой горчинкой дыма.
— До старости меня эти раны не тревожили, я даже забыл о них, а вот давеча будто команду им кто-то дал — стиснули мое тело как тисками сверху и снизу, да так больно сжали, что ни днем ни ночью покоя не было, а как дождь с неба польет, так хоть на стену от этой боли лезь. В больнице уколы кололи, капельницы два раза в день ставили, гору таблеток мне скормили — все без толку. Нет больше мочи моей терпеть.
Демьянович затушил свою цигарку о каблук и зашвырнул окурок под лавку.
— А тебя, Федорович, твоя нога продырявленная не донимает?
Мне уже не хотелось, чтобы пришел Сашка. Ну его! Пусть уроками занимается. Я весь превратился в слух, чувствуя, что услышу новую быль от деда.
А дед ловко свернул себе и товарищу новые «козьи ножки», друзья почти одновременно прикурили от одной зажженной спички, и снова безветренное пространство вокруг заполнилось тягучим ароматным дымком.
— Нет, не донимает совсем, — дед тоже глянул на меня и улыбнулся. Мне нравилось, что эти старые мудрые мужики, заслуженные люди, ветераны войны, даже общаясь меж собой, обращают внимание на сопливого мальчишку.
— Меня ведь легко ранило, японская пуля кость не задела. Но ранение это до конца дней помнить буду, хоть и рана давно затянулась и не болит совсем. В Маньчжурии это было, в августе 1945-го. Разбили мы лагерь после многодневного наступления у Большого Хингана, ждали, когда подтянутся тылы и боепитание. В один из дней стоял я у стремени моего Орлика рядом с нашим комполка и уточнял задачи на механизированный марш. Не чуял тогда вовсе, что башка моя в новенькой фуражке ладно устроилась в прицеле Квантунского снайпера.
Дед чмокнул губами, затягиваясь махоркой.
— Разом с выстрелом какая-то неведомая сила меня от земли оторвала и в седло забросила.
Демьянович зацокал языком. Дед внимательно посмотрел на него и сердито промолвил:
— Не веришь, что ли?
— Да верю-верю, — встрепенулся дед Павел, — чего только на войне не бывает.
Деда, по всей видимости, этот торопливый ответ удовлетворил, и он продолжил:
— Ей-богу, не думал я тогда никуда скакать. На Орлике только до штаба в тот день домчался и хотел его ординарцу передать для подкорма, да чтоб стреножил до выхода на марш. Даже не сообразил, почему вдруг снова на коне оказался. Только я задом седла коснулся, как почувствовал, что горячая игла в лодыжку вонзилась, да там и осталась. Прямо с коня на руки санитаров и сполз.
Ночью снайпера этого разведчики наши совсем тепленького в полон взяли, а он извернулся и кишки себе по-самурайски выпустил. Ох и насмотрелся я тогда на эти самурайские харакири. Это традиция у них такая была испокон веков, вроде как душу свою в вечный мир выпускать.
Ногу мою в полевом госпитале от пули освободили, заштопали и залечили. Успел еще в штабе Квантунских войск побывать, генералов их плененных по лампасам посчитать да победу над квантунцами с боевыми товарищами отметить.
Дед удовлетворенно хмыкнул, поплевал на окурок и притушил его между большим и указательным пальцами. Я, впечатленный его рассказом, поднялся с травы, надел фуражку и прижал к груди деревянный автомат. В воздухе зависла недолгая пауза.
А дед Павел вдруг помрачнел, кашлянул в кулак и совсем тихо и как-то неуверенно произнес:
— Ты, Вася, коли что, помоги Вере с похоронами. Ведь у нас ни детей, ни внуков. А она на старости совсем рассеянной стала, не справится сама с этими заботами…
— Погодь-погодь, Паша, — прервал его дед, — ты что это, к архангелам небесным уже засобирался? Брось дурить! Мы с тобой еще не один пуд махорки выкурим. Не хандри, товарищ мой сердешный.
Он хлопнул друга по плечу и ободряюще улыбнулся.
— Давай завтра веранду твою новую обмоем. А то Гришка скоро здороваться перестанет.
Я тоже стал как можно приветливее улыбаться деду Павлу, чтобы как-то его приободрить. А Павел Демьянович, всем телом налегая на трость, тяжело поднялся с лавки, снова закашлялся, а когда кашель утих, как-то растерянно попрощался с нами и, уже уходя, еле слышно пробормотал:
— Обязательно обмоем. Спасибо тебе за помощь. Ты, Вася, заходи завтра. Гришку я тоже позову…
Мы долго смотрели вслед его медленно удаляющейся сгорбленной хромоногой фигуре. У своей калитки он остановился, махнул нам рукой и исчез за высоким, покосившимся под тяжестью времени забором.
Легкий осенний ветерок, как будто забавляясь, весело гонял по пустынному переулку желто-красные кленовые листья.
13
Было жалко Павла Демьяновича и мне, и деду. Очень не хотелось, чтобы он помирал. Дед Павел был для меня, как и для многих поселковых мальчишек, примером высокой добродетели. Сам бездетный, он
