Дорожный иврит - Сергей Костырко

И сами по себе, и тем, что делают. Есть там своя «высвобождающая свобода». Воздух для дыхания.

При том, что изначально то, что они делают, конечно же, проект. Но и – сработавший инстинкт самосохранения художника. Чтобы понять, достаточно двух, с перерывом в полгода, прогулок по выставочным залам Винзавода в Москве, стены которых увешаны старательно изготовленным «хулиганским», «антиэстетическим» псевдопримитивом с «шокирующими» мотивами – секс, зверство разного вида: с помощью топора, автомата, атомной бомбы, кухонного секача; с вывернутыми наизнанку половыми органами полурастерзанных, но как бы еще живых женщин, с политическими лозунгами и кучами экскрементов, и прочей обязательной атрибутикой «прóклятых». Типа панк-искусство.

В прошлом году мы с Ирой, Соостером и Юхвицем обходили по вечерам «актуальные выставки» в Тель-Авиве, включая и ставшую здесь событием выставку фон Триера, и все они, по большей части, тоже были «винзаводскими».

В этой вот сосредоточенности на «шокирующем» – жуткая инфантильность. То, что казалось выходом в свободу творчества, очень быстро стало очередным тупиком.

Нет, барышни действительно хороши: неполиткорректные, курят травку, рисуют как заведенные, взбухают от любого возражения, уверены в себе, ну и, конечно же, они левые, то есть живут с подростковой уверенностью в непоколебимой крепости мира, который их вырастил, неспособные представить саму возможность того, что мир этот порушится. Неспособные представить ту темную страшную силу, таящуюся в толпе «униженных и оскорбленных» – оскорбленных самим фактом нынешней цивилизации, пестующих ощущение своей обездоленности и на самом деле в любой момент готовых на все. Буквально на все. Вряд ли они могут представить, что происходило на излете ХХ века в просвещенной как бы стране – в Сумгаите и Баку с публичными ритуальными убийствами и изнасилованиями армянок и евреек на улицах. Им все это кажется страшилками «взрослых».

И вот эта детская уверенность в незыблемости взрастившего их мира, уверенность в их праве мир этот слегка покурочить – тоже их сила. Потому что нет у них в крови того, что есть у нас, – памяти о всесокрушающем катке того же социалистического уплощения жизни и человека. И объяснять им, что это такое, бессмысленно, – у них просто нет органа для понимания этого.

Ну и ладно. В конце концов, они не политикой занимаются. Они рисуют. И здесь они действительно сильны. Здесь они вправе.

Ну а ты чего стесняешься своих вот этих записей в блокнотике? Зачем-то ведь нужна вот эта инвентаризация цвета кресел, шелеста воды, солнечного свечения на камне, клекота голубей, гуляющих у босых ног на песке, и т.д. А может, ты уже дозрел, пусть и на уровне только «творческой интенции», до вступления в их группу. Правда, пол у тебя для «барбизонки» не тот. И по возрасту не подходишь, по возрасту в смысле творческих перспектив. А так – почему нет? Но уже не фломастерами, а шариковой ручкой в блокнотике, или, как сейчас, когда дождь, пляжи и пляжные кафе пусты, музыка в них выключена, из окон с непросохшими каплями – серый сосредоточенный свет, – можно и на ноутбуке.

Только надо «просто», как у «барбизонских девушек», без напряга.

Третий день непогоды. Ночью слушал, как стучал дождь по подоконнику снаружи.

Гулять я вышел с ноутбуком в сумке и зонтиком. Маршрут для дождливой погоды: направо по Нес Циона, потом – направо и налево, на набережную, спуститься на пляж, и еще метров двести вдоль прибоя по утоптанному волнами песку до «красной кофейни».

Расположился за столиком у окна. Над правым виском за стеклом раскачивается под ветром подвешенная корзина.

Пористая белая пена на гребнях волн, которые – волны – только для широкоформатного кино, то есть нужно провести взглядом вдоль, чтобы заценить размах наката.

На небе облака с темно-серой, почти черной сердцевиной и белыми краями. Между облаков рваные клоки голубого неба.

Линия морского горизонта, если присмотреться, не ровная, а в мелкий рубчик. Вот, возможно, откуда рисунок греческих орнаментов.

Ну а когда смотришь вдоль берега налево, в сторону Яффы, то горизонта нет. Плотный туман. Точнее водяная пыль. Мутно-синяя мгла неба, легшая на волны. Там море и небо слились.

По дороге сюда, идя вдоль моря, я пытался совместить мир справа и мир слева. Слева – вздыбившееся волнами море и огромные облака, как бы встающие из моря и продолжающие его в небо. Даже примерять в воображении свое тело к этой стихии жутко: тяжелая пена хлещет по плечам и лицу, выворачивает из-под ног дно.

Ну а мир справа состоит из крохотных, неподвижных под летящим над ними небом небоскребов; из потока машин, тормозящих перед светофором; из пальм со сбившейся набок кроной и велосипедистом, проносящимся по набережной, и я как будто слышу в грохоте волн сухой треск резины его колес. Мир этот кажется игрушечным рядом с мощью вставших на полнеба облаков и ревущего моря. Но и есть ощущение прочности – почти пафосной – этого полукукольного мира справа рядом с хаосом слева, где я – «бездны мрачной на краю».

Чего там физиологи и психологи говорят про левое и правое полушария мозга? И про их взаимодействие? Надо бы в Википедию сходить почитать, но в этом кафе нет вай-фая.

14.10 (в автобусе)

По дороге в Иерусалим, в автобусе, в ушах наушнички плеера – поймал какую-то станцию, на которой передают оперу. Поют по-немецки. XVIII-й или начало XIX века. За окном с растянутыми ветром по стеклу снаружи крупными каплями – пасмурный мир. Горят фары идущих навстречу машин, жестко поблескивают лужи на обочинах. И хорошо, что слов не разбираю, и к сюжету мне не пробраться, и для меня – только голос, вплетенный в звучание оркестра, голос на правах одного из инструментов, скрипки, скажем, или гобоя, только несравненно более емкий и выразительный. Звучащий голос всегда умнее произносимых им слов, особенно – слов из оперных либретто. И потому вот эта меланхоличная музыка с вплетенным в нее голосом – в кайф. Сначала Иудейская долина, рыжая с клоками зелени, потом Иудейские темно-зеленые горы. Стремительно проносящийся ближний и медленно разворачивающийся дальний горный мир озвучен голосом из наушников. Ощущение уюта, как в детстве летом у бабушки на Угловке в Приморье, в дождливый день, на застланном для меня за занавеской сундуке, с хрестоматией по литературе для восьмого класса – единственной на все лето книгой, которую знал почти наизусть (особенно «Белеет парус одинокий»).

22.40 (у Прайсманов)

Сейчас разложил вещи в комнатке, в которой спала дочь Лени и Аллы, – высокая девичья кровать с полкой на стене, английские книжки в ярких обложках: любовные, приключенческие романы и фэнтези. А в ногах окно, и в нем, в лаковой черной ночи созвездие оранжевых и сиреневых огней Иерусалима за ложбиной, отделяющей холм, на котором городская автостанция Иерусалима (тархана мерказит). Здесь я буду жить неделю.