Нежная добыча - Пол Боулз

— Ты сошла с ума. — Он попытался ее поцеловать.

Она отвернулась и какой-то миг ничего ему не отвечала. Затем сказала:

— Ты хочешь, чтобы я ради тебя оставила мужа. Ты просишь у меня все, но что ты сам делаешь для меня взамен? Ты даже отказываешься подняться со мной на башенку полюбоваться видом. Возвращайся один. Ступай!

Она всхлипнула и бросилась к темной лестнице. Зовя ее, он кинулся за ней, но, не догнав, споткнулся обо что-то. Она же ступала так уверенно, точно взбиралась по этому множеству ступеней уже тысячу раз, спеша сквозь тьму, виток за витком.

Наконец она вышла на вершину и выглянула в маленькие амбразуры в потрескавшихся стенах. Балки, что поддерживали колокол, прогнили и рухнули; тяжелый колокол лежал на боку в куче мусора, как падаль. Здесь, наверху, водопад шумел громче; почти вся долина уже наполнилась тенью. Снизу мужчина снова и снова звал ее. Она не отвечала. И пока она стояла и смотрела, как тень утесов медленно захватывает самые далекие уголки долины и начинает карабкаться по голым скалам на востоке, у нее появилась мысль. Мысль неожиданная, но росшая и становившаяся неизбежной. Почувствовав, что мысль полностью сложилась у нее внутри, женщина повернулась и легко стала спускаться обратно. Мужчина, постанывая, сидел в темноте у подножия лестницы.

— В чем дело? — спросила она.

— Я ушиб ногу. Так ты готова ехать или нет?

— Да, — просто ответила она. — Мне жаль, что ты упал.

Не говоря ничего, он поднялся и захромал за нею во двор, где стояли ослики. С вершин утесов уже начинал стекать холодный горный воздух. Когда они ехали через луг, женщина задумалась, как начать с ним этот разговор. (Это должно быть сделано прежде, чем они достигнут проема. Атлахала трепетал.)

— Ты простил меня? — спросила она.

— Разумеется, — рассмеялся он.

— Ты меня любишь?

— Больше всего на свете.

— Правда?

Он взглянул на нее при слабеющем свете, выпрямившись на тряской спине животного.

— Ты же знаешь, что да, — тихо ответил он.

Она помедлила.

— Тогда есть только один путь, — наконец сказала она.

— Какой же?

— Я его боюсь. Я не вернусь к нему. Возвращайся ты. Я останусь здесь, в деревне. — (А оставаясь так близко от него, она каждый день будет приезжать в монастырь.) — Когда все будет сделано, ты приедешь и заберешь меня. Тогда мы сможем уехать куда-нибудь. Никто нас не найдет.

Голос мужчины зазвучал странно:

— Я не понимаю.

— Понимаешь. И это — единственный путь. Сделай — или не делай, как хочешь. Это единственный путь.

Некоторое время они тряслись на осликах молча. Вдалеке, перед вечерним небом, чернел каньон.

Тогда мужчина произнес — очень ясно:

— Никогда.

Мгновение спустя тропа вывела их на площадку высоко над быстрой водой. Снизу слабо доносился глухой гул реки. Свет почти исчез с неба; в сумерках пейзаж принял ложные очертания. Все стало серым — скалы, кусты, тропа, — и ни в чем не осталось ни расстояний, ни пропорций. Они замедлили шаг.

Его голос до сих пор отдавался у нее в ушах.

— Я не вернусь к нему! — неожиданно яростно вскричала она. — Можешь возвращаться и играть с ним в карты, как обычно. Будь ему добрым другом — каким всегда был. Я не поеду. Я не могу, когда вы в городе оба. — (Замысел не удался; Атлахала видел, что потерял ее, однако еще мог ей помочь.)

— Ты очень устала, — мягко произнес мужчина.

Он был прав. Не успел он договорить, как непривычное возбуждение и легкость, которые она ощущала с самого полудня, казалось, покинули ее; она бессильно опустила голову и сказала:

— Да, очень.

В тот же миг мужчина резко вскрикнул от ужаса; она подняла взгляд — его ослик рванулся с края тропы прямо в серый сумрак внизу. И — тишина, а за нею — далекий грохот множества обвалившихся камней. Она не могла ни шевельнуться, ни остановить своего осла; лишь сидела, онемев, а животное влекло ее на своей спине дальше, будто мертвый груз.

Лишь на одно последнее мгновенье, когда она уже ступила на перевал, к самому краю его владений, Атлахала трепетно спустился в нее. Она подняла голову, и крохотная дрожь возбуждения пробежала сквозь все ее тело; затем голова ее поникла снова.

Застыв в тусклом воздухе над тропой, Атлахала смотрел, как ее почти неразличимая фигурка становится невидимой в сгущающейся ночи. (Если ему даже не удалось ее здесь удержать, он все равно смог ей помочь).

Миг спустя он уже был в башне и прислушивался, как пауки штопают сети, которые повредила она. Долгое, долгое время пройдет, прежде чем он заставит себя снова просочиться в сознание иного существа. Долгое, очень долгое время — быть может, вечность.

(1950)

Нежная добыча

Было трое из филала, и они торговали кожами в Табельбала — два брата и юный сын их сестры. Оба старших купца были серьезные, бородатые мужчины, любители долго порассуждать о божественном медлительными жаркими часами в своем хануте возле рыночной площади; а юноша, естественно, почти всегда интересовался только чернокожими девицами из небольшого quartier réservé.[29] Одна казалась ему желаннее прочих, поэтому он не без грусти узнал от старших, что они отправляются в Тессалит. Но почти в каждом городе есть свой «квартал», и Дрисс рассудил, что сможет заполучить любую привлекательную обитательницу всякого «квартала», каковы бы ни были ее романтические обстоятельства; поэтому грусть его была недолгой.

Трое филали ждали прохлады, чтобы отправиться в путь. Им хотелось добраться до Тессалита быстрее, и они выбрали самую западную тропу, проходящую по самым отдаленным местам, прилегавшим к землям разбойников из племен региба. Эти грубые горцы давно уже не спускались с хаммады разорять караваны; и почти все считали, что последняя война в Сарго лишила их оружия, припасов и — главное — прежнего духа. К тому же маленький караван из троих путешественников и их верблюдов вряд ли привлек бы внимание региба, к которым издавна стекалась добыча со всей Мавритании и Золотого Берега.

Друзья из Табельбалы, в большинстве своем — тоже филалинские торговцы кожами, печально проводили их до окраины; затем попрощались и долго смотрели, как верблюды медленно удаляются к яркому горизонту.

— Если встретите региба, держите их впереди себя! — напутствовали они.

Опасность подстерегала их только в трех-четырех днях пути от Табельбалы; а через неделю они уже полностью минуют окраину земель, где кочуют региба. Погода стояла прохладная. Ночью они сторожили по очереди. Дрисс если не дремал, то доставал дудочку, и от ее пронзительных трелей дядя постарше с раздражением хмурился и отсылал его сидеть подальше оттуда, где расстелили одеяла. Всю ночь Дрисс играл печальные мелодии, какие вспомнятся: он полагал, что веселые песни уместны в «квартале», где человеку никогда не одиноко.

Когда сторожили дядья, они сидели молча, всматриваясь в ночь. Их было всего трое.

И вот однажды впереди возникла одинокая фигура — кто-то приближался к ним с запада по безжизненной равнине. Человек на верблюде; никого больше они, сколько бы ни озирали пустошь, не заметили. Караван приостановился; человек немного изменил направление. Они снова тронулись, и он тоже повернул верблюда. Сомнений не было — он хотел с ними говорить.

— Пусть подъедет, — проворчал старший дядя, еще раз оглядев пустой горизонт. — У нас ружья у каждого.

Дрисс рассмеялся. Нелепо даже допустить возможность каких-то неприятностей от одинокого всадника.

Приблизившись достаточно, фигура приветствовала их голосом, как у муэдзина:

— С’л’м алейкум! — Они остановились, не спешиваясь, и стали ждать, когда он подъедет. Скоро он снова окликнул их, и на сей раз ему ответил старший, но расстояние было еще велико, и человек не расслышал. Наконец, он подъехал настолько, что можно было разглядеть: его одежда не походила на одеяние региба.

— Он с севера, а не с запада, — решили они между собой. И обрадовались. Он подъехал совсем близко, однако спешиваться они не стали, а лишь важно раскланялись с верблюдов, не переставая пристально всматриваться в новое лицо и одеяние — не проскользнет ли где фальшь, которая может открыть им возможную правду: что человек этот — лазутчик региба, и те поджидают где-то на хаммаде, всего лишь в нескольких часах хода отсюда, или даже прямо сейчас едут параллельно тропе, догоняют их, рассчитывая настигнуть караван после наступления темноты, когда вокруг уже ничего не разглядишь.

Чужак, определенно, был не из региба; он был подвижный, веселый и бледнолицый, с небольшой бородкой. Дрисс поймал себя на том, что ему не нравятся маленькие живые глаза, которые, казалось, вбирали в себя все, ничего не выдавая; но так в нем мимолетно отозвалось лишь общее недоверие, рассеявшееся, как только они узнали, что человек — мунгари. Мунгар — святое место в этих краях, и его редких жителей уважают все паломники, что приезжают поклониться полуразрушенной святыне.