Наташа Кампуш. 3096 дней - Наташа Кампуш

Позже я снова получила мороженое.

Вскоре он начал бить меня и во время работы по дому. Расположившись в своем кожаном кресле и наблюдая, как я на карачках мою пол, он комментировал каждое мое движение издевательскими замечаниями: «Ты тупая даже для уборки». «Ты же не в состоянии нормально оттереть пятно».

Молча уставившись в пол, я внутренне кипела, а внешне убирала с удвоенной энергией дальше. Но и этого было недостаточно. Внезапно на меня начинали градом сыпаться неожиданные пинки в бока или по ногам. До тех пор, пока все не начинало сверкать.

Как-то раз, когда мне было тринадцать лет, я недостаточно быстро вымыла кухонную плиту. Похититель сильно пнул меня в копчик, я отлетела и ударилась об ее угол. Да так, что у меня на бедре лопнула кожа. Несмотря на хлещущую кровь, он отправил меня в подвал, не дав пластыря и не наложив повязку, раздраженный видом зияющей раны. Потребовались недели, пока она зажила, еще и потому что в кухне он каждый раз толкал меня на углы. Неожиданно, мимоходом, целенаправленно. И снова лопалась тонкая кожа, затянувшая было рану на бедре.

Он совершенно не выносил, если я плакала от боли. Тогда он хватал меня за руку и тыльной стороной ладони грубо стирал слезы с моего лица, пока я не замолкала от страха. Если же это не давало результата, то он, сдавливая пальцами мою шею, тащил меня к мойке и окунал головой в умывальник. Сжимая пальцами трахею, он грубо тер мое лицо холодной водой, пока я почти не теряла сознание. Он не любил сталкиваться со следами нанесенных им побоев. Слезы, синяки, кровоточащие раны — ничего этого он видеть не хотел. А если не видно, значит, ничего не случилось.

Побои, которыми он меня осыпал, не были систематическими, чтобы я могла определенным образом к ним подготовиться. Они возникали внезапными вспышками, становящимися все более жестокими. Возможно, переступив следующую границу, он еще раз убеждался, что наказание ему не грозит. Возможно, он не мог иначе, как только все сильнее сжимать спираль насилия.

Я думаю, это время я пережила только потому, что научилась отделять от себя подобные прецеденты. Не вследствие сознательного решения, какое принял бы взрослый человек, а благодаря детскому инстинкту выживания. Я покидала свое тело, когда Похититель над ним глумился, и издалека наблюдала над тем, как лежащую на полу двенадцатилетнюю девочку обрабатывают пинками.

До сих пор я вижу эти вспышки агрессии как бы со стороны, будто они были направлены не на меня, а на кого-то другого. Я до сих пор чувствую боль, раздиравшую меня во время ударов и боль, долго сопровождавшую меня потом. Я помню и то, сколько у меня было синяков и кровоизлияний — не было ни одной позы, в которой я могла бы лежать, не испытывая мучений. Я вспоминаю о страданиях, преследующих меня несколько дней, и о том, как долго болела лобковая кость после удара по ней. О ссадинах, о рваных ранах. И о хрусте шейных позвонков, когда он со всей силы ударил меня кулаком по голове. Но эмоционально я не испытываю ничего.

Единственное чувство, от которого мне не удалось избавиться, был смертельный страх, охватывающий меня в такие моменты. Он вгрызался в мой мозг, в глазах чернело, в ушах поднимался звон, а освобожденный адреналин мчался по моим артериям и приказывал: «Беги!» Но я не могла. Тюрьма, вначале державшая в заточении мое тело, теперь поработила и мою душу.

Вскоре мне хватало первого намека на то, что Похититель вот-вот войдет в раж, как мое сердце начинало бешено колотиться, дыхание учащалось, и я впадала в столбняк. Даже когда я находилась в своем относительно спокойном застенке, стоило мне услышать, как Похититель вдалеке начинает отвинчивать от стены сейф, закрывающий лаз, на меня тут же нападал смертельный ужас. Ощущение паники, сохраненное телом после первого опыта животного страха, оживавшее при любом знаке похожей угрозы, не поддавалось контролю. Оно держало меня железной хваткой.

Примерно через два года — мне было 14, я начала защищаться. Сначала это было что-то вроде пассивного сопротивления. Если он начинал орать и замахиваться, я била себя сама по лицу до тех пор, пока он не просил меня прекратить. Таким образом я хотела заставить его смотреть. Он должен видеть, как со мной обращается, удары, которые выдерживала я, должен выдержать он сам. Никакого мороженого больше, никаких конфет.

А в 15 я в первый раз дала сдачи. Когда я боксировала его в живот, он смотрел на меня удивленно и даже растерянно. Я чувствовала себя слабой, движение руки было слишком медленным, а удар кулаком нерешительным. Но я защищалась. И ударила еще раз. Похититель схватил меня, зажал в замок и держал так, пока я не успокоилась.

Понятно, физически у меня не было шансов справиться с ним. Он был выше, сильнее, без труда ловил мою руку в полете и держал меня на расстоянии, так что удары моих кулаков и ног зачастую попадали в пустоту. Несмотря на это, для меня было жизненно важно само сознание, что я защищаюсь. Тем самым я доказывала самой себе, что я — сильная и не потеряла последнюю веру в себя. А ему я хотела показать, что существуют границы, которые я впредь не позволю переходить. Это был решающий момент в моих отношениях с Похитителем — единственным человеком в моей жизни и единственным кормильцем. Кто знает, на что он был бы еще способен, не сумей я постоять за себя.

С началом моего пубертатного возраста Похититель применил другой вид террора — голодом. Один или два раза в неделю он приносил мне в застенок весы. В день похищения я весила 45 килограммов и была упитанным ребенком. В последующие годы я росла и постепенно теряла в весе.

После периода относительной свободы выбора при «заказе» еды еще в первый год заточения он начал постепенно ужесточать контроль и требовал правильного распределения рациона. Вкупе с запретом на телевизор, ограничение меня в еде стало очередным эффективным звеном его стратегии абсолютного контроля. Когда же мне исполнилось 12, и я сделала рывок в физическом развитии, к ограничению количества продуктов прибавились оскорбления и упреки.

«Посмотри на себя, ты толстая и уродливая!»

«Ты такая обжора, что скоро начнешь есть и волосы с головы».

«Кто не работает, тот не ест».

Его слова вонзались в меня как стрелы. Еще до похищения я была недовольна своей фигурой, и это стояло непреодолимой преградой на пути к беззаботному детству. Сознание того, что я толстая, наполняло меня унизительным и разрушительным чувством неприязни к себе. Похититель точно знал, на какие кнопки надавить, чтобы поколебать мою уверенность в себе. И он безжалостно на них нажимал.

При этом он так умел все обставить, что в первые недели и месяцы я была почти благодарна ему за такой контроль. Ведь он помогал мне достигнуть моей самой заветной цели — стать стройной. «Бери пример с меня, я могу обходиться почти без еды, — постоянно объяснял он мне. — Ты должна принимать это как лечение». И действительно, я почти на глазах теряла жир и становилась стройной и поджарой. Пока эти мнимые добрые побуждения в контроле за моим весом не перешли в террор, приведший меня в 16 лет почти на край голодной смерти. Теперь я думаю, что Похититель, будучи слишком худым, видимо, сам боролся с истощением и хотел, чтобы и я побывала в его шкуре. Он испытывал полное недоверие к любым продуктам питания, ежеминутно ожидая от их производителей массовых убийств посредством отравленной еды. Он не пользовался приправами, потому что прочитал, что в основном их поставляют из Индии, где они подвергаются облучению. Ко всему этому прибавилась его жадность, приобретающая во время моего пребывания в темнице все более болезненные формы. Даже молоко в конце концов стало для него слишком дорогим.