Венчание с бесприданницей - Анастасия Туманова

– Раиса Алексеевна, вы заблуждаетесь. – Вера уж и не знала, злиться ей или смеяться. – У меня в мыслях ничего подобного не было! А если соседки наши не знают, к чему пристроить свои языки…

– Верочка, мне не нужно ничьё мнение, чтобы составить собственное! – гордо заявила Протвина. – Я, конечно, уже стара, но не дура и не слепая! Я уже давно наблюдаю за вами… Верочка, он же глаз с тебя не сводит! Пан пропал! И об этом давным-давно уже все говорят! И Капитолина Аркадьевна, и графиня Алферина, и Лидинька Огаркина…

– И что с того? – не сдержалась Вера. – Капитолине Аркадьевне с графиней целыми днями нечем заняться! Даже собственных девок за косы таскать прискучило, вот они и собирают сплетни гроздьями! Увольте, я не могу из-за двух уездных дур отказать от дома Команскому! Его поведение безукоризненно, мне не в чем его упрекнуть! А следить за тем, с кого он сводит или не сводит глаз, мне попросту некогда! И прошу вас более не возвращаться к этому разговору!

– Как ты стала, однако, груба и несдержанна! – обиженно заметила Раиса Алексеевна. – Что ж, большие деньги нередко нашу сестру портят, ничего уж тут не попишешь… Но я старше и не буду обижаться. Считаю своим долгом тебя предупредить: твой замечательный Команский далеко не так безупречен, как ты, дурочка, возмечтала! Ты здесь без году неделя, милая моя, а мнишь о себе, будто каждого насквозь видишь! А мы, может быть, и старые сплетницы, но всю жизнь в этом уезде прожили, всех соседей знаем и всю их подноготную! Так вот, Верочка, не задумывалась ли ты, почему Команский уже тринадцатый год живёт вдовцом? Такой видный, достойный мужчина, с таким доходным имением?

– Не задумывалась! – отрезала Вера. – Мне, поверьте, есть о чём размышлять и помимо этого!

– Ты несносна и неблагодарна, дитя моё, – со вздохом сказала Протвина и даже утёрла глаза кружевным платочком.

Вера молча смотрела на неё, уверенная, что промолчать Раиса Алексеевна, даже глубоко оскорблённая, всё равно не сможет. Так и вышло.

– Только в память о твоей покойной матери… об ангеле Машеньке… я продолжаю этот разговор! Я должна, обязана предупредить тебя! Чтоб потом не мучиться тем, что не пренебрегла обидой и не выполнила свой долг перед покойной кузиной! – Протвина от души высморкалась в платочек. – Так вот, хочу тебя уведомить, что Андрей Львович Команский уже десять лет живёт со своей крепостной кухаркой! Живёт самым возмутительным образом, как муж с женой, и не особенно это скрывает! Вообрази, он неделями запирается иногда с этой Глафирой… И бог знает чем они там занимаются! Никто ничего не знает, даже дворня Команского молчит! И там даже дети имеются, которых он, представь, признал своими и теперь даёт им образование в частном пансионе в Смоленске! Ну – как тебе такой карамболь?! Я уверена, он давно бы и обвенчался с этой тупой тварью, если бы не наше мнение… Наше – уездного дворянства! Ведь мы его избрали предводителем после покойного Станислава Георгиевича… Я была против, видит бог, но кто меня слушал?! Теперь ты понимаешь, с каким человеком ты намереваешься связать свою жизнь?! – торжествующе закончила Раиса Алексеевна и от души хлебнула остывшего чаю из чашки.

Вера тоже налила себе чаю. Отпила немного, стараясь преодолеть растущую в душе брезгливость и желание немедленно выкинуть эту старую мокрицу из своего дома. Но воспитание, когда-то полученное в стенах Екатерининского института, встало насмерть, и через несколько минут Вера, взяв себя в руки, медленно выговорила:

– Раиса Алексеевна… Я попросила бы вас впредь не трудиться и не передавать мне все эти интимные подробности жизни местных помещиков. Они мне, как это ни ужасно, глубоко безразличны. Безразличен мне и господин Команский – что бы ни говорила Капитолина Аркадьевна. Я не намерена ни завлекать его в свои сети, ни попадаться в его, – можете так и передать графине Алфериной. Пан Команский может жить со своей кухаркой или с целым гаремом крепостных девок, как покойный супруг графини Алфериной… И не поджимайте губы, это даже мне известно! Стоит посмотреть на ребятишек, бегающих у них по двору! Две дюжины, не меньше, и все – копия покойный граф! И то, что пан Команский занимается образованием своих детей, только делает ему честь! Надеюсь, мы всё выяснили и теперь вы спокойны за моё будущее? Тогда не будем больше заниматься нравственностью пана Команского. У меня есть более насущные вопросы, в которых вы могли бы мне помочь.

При последних её словах Раиса Алексеевна воспряла, как боевой конь при звуке горна.

– Я всегда счастлива тебе помочь, дитя моё, и ты это знаешь! Изволь, расскажи, в чём дело?

Вера чуть не расхохоталась: настолько стремителен был переход на физиономии Протвиной от оскорблённого достоинства к живейшему, острому любопытству.

– Нет ли у вас на примете достойного человека, которого я могла бы свести со своей Александрин? Ей надобно выходить замуж, приданое я готова дать отменное, вы и сами знаете, но местные молодые люди… Не за Самойленко же, ей-богу, её выдавать!

– Вот уж, право, ни к чему! – подхватила Протвина. – Самойленко, возможно, и порядочный человек, но глуп как пробка и разорил всех своих мужиков! Да к тому же Шиллера читает, а к чему?.. Александрин будет только несчастна с ним! Нет уж, для нашей девочки надобно отыскать человека разумного и достойного! И непременно из хорошей семьи, ты совершенно права! Вот взять хотя бы сына моей кузины из Витебска…

Вера вдруг услышала какой-то странный, сдавленный звук и через плечо Протвиной недоумённо взглянула на дверь. Там стоял Михаил – ещё заспанный, взъерошенный, – и, уткнувшись в дверной косяк, умирал от приступа беззвучного хохота. Вера украдкой, из-под скатерти, показала ему кулак – и внезапно почувствовала, что сама неудержимо хочет расхохотаться.

Устинья очнулась, когда над лесом уже начало смеркаться. Синие тени легли между сосновыми стволами. По палой хвое потянулся туман. Глухо зашелестел осинник, стая сухих листьев пронеслась над головой, словно летучие мыши. Это снова был чужой, незнакомый лес с неведомыми страхами, но Устинья уже ничего не боялась. На неё свалилось тупое, неподвижное оцепенение. Отчётливо понимая, что вот-вот станет совсем темно, девушка не могла заставить себя даже подняться на ноги. Отчаянно, не то от пережитого страха, не то от голода, крутило живот. Давило виски, к горлу поднималась тошнота. «Всю ночь так просижу… а под утро волки сожрут. И огня-то запалить нечем! – подумала Устинья, но даже эта мысль не вызвала ничего, кроме тоскливого безразличия. – Ну и пусть… Сколько можно… Всё едино ведь подохнуть, так какая разница, как… Идти не знаю куда, Таньку с Антипом словили, Ефим…» При мысли о Ефиме нестерпимая острая боль стиснула горло, и Устинья глухо застонала, уронив голову на колени.