Собрание сочинений в 12 томах. Том 3 - Марк Твен

Пока Филипп подбирал слова, чтобы задать вопрос, казавшийся ему необычайно трудным, дверь неслышно отворилась, и вошла Руфь. Оглядев собравшихся, она с искрящимися глазами и веселой улыбкой подошла к Филиппу и пожала ему руку. Она держалась так непринужденно, так искренне и сердечно, что наш герой Дальнего Запада вдруг почувствовал себя робким и неловким мальчишкой.

На протяжении долгих месяцев мечтал он об этой встрече и сотни раз рисовал ее себе, но никогда не представлял именно такой. Ему думалось, что они встретятся неожиданно, например, когда она будет возвращаться после занятий домой или, ни о чем не подозревая, войдет в комнату, где он уже ждет ее; и тут она обязательно воскликнет: «Фил!» — и умолкнет и, может быть, покраснеет, а он, сдержанный, хотя и взволнованный встречей, ласково успокоит ее, выразительно возьмет за руку, а она робко поднимет на него глаза и после долгих месяцев разлуки, может быть, позволит ему… Боже! Сколько раз он мечтал об этой минуте и спрашивал себя, какой будет эта встреча! Но случилось то, чего он меньше всего ожидал: смутился он, а не она, да еще отчего — оттого, что его встретили сердечно и задушевно!

— Мы слышали, что вы остановились в «Сассакусе», — заговорила Руфь. А это, наверное, ваш друг?

— Прошу прощения, — кое-как выговорил наконец Филипп, — да, это мистер Брайерли, о котором я вам писал.

Руфь дружески поздоровалась с Гарри. Филипп и не ждал иного отношения к своему другу, хоть его и задело, что она поздоровалась с ними обоими совершенно одинаково; Гарри же принял это за обычную дань, воздаваемую ему прекрасным полом.

После расспросов, как они доехали и как им жилось на Западе, разговор стал общим; вскоре Филипп обнаружил, что он беседует со сквайром о земельных участках, железных дорогах и на другие темы, на которых ему трудно было сосредоточиться, так как до его слуха доносились обрывки оживленного разговора между Руфью и Гарри; он слышал такие слова, как «Нью-Йорк», «опера», «прием», и понял, что Гарри дал волю своей фантазии и пустился в подробное описание светской жизни.

Гарри знал все, что можно знать о театре, артистических уборных и закулисном мире (так, по крайней мере, говорил он сам); к тому же он знал довольно много опер и умел увлекательно рассказывать их сюжет, вскользь упоминая, что вот в этом месте вступает сопрано, а в этом бас, и тут же принимался напевать первые такты их арий: та-ра, та-ра, тим-там. Потом он давал понять, что совершенно не удовлетворен тем, как бас исполнял речитатив («там внизу, средь трупов хладных»), и очень мило, с непринужденной легкостью разбирал всю оперу, между тем как не смог бы пропеть до конца ни одной арии даже под страхом смерти, — впрочем, если бы и попытался, то пропел бы непременно фальшиво, так как слуха у него не было. Но он обожает оперу, держит ложу и по временам заглядывает в нее, чтобы прослушать любимую сцену или встретиться со своими светскими друзьями. Если Руфь когда-нибудь приедет в Нью-Йорк, он будет счастлив отдать свою ложу ей и ее друзьям! Разумеется, Руфь была в восторге от его любезности.

Когда она рассказала об этом Филиппу, он лишь сдержанно улыбнулся и выразил надежду, что ей повезет и что, когда она приедет в Нью-Йорк, ложа не окажется уже отданной на этот вечер кому-нибудь другому.

Сквайр уговаривал молодых людей остановиться у него и непременно хотел послать за их вещами в гостиницу; Алиса поддержала отца, но у Филиппа были свои причины отказаться. Однако гости остались ужинать, а вечером Филипп целый час беседовал с Руфью наедине, радуясь, что она, как и прежде, разговаривает с ним без всякого стеснения, рассказывает о своих планах и занятиях в Филадельфии, расспрашивает о его жизни на Западе и надеждах на будущее с неподдельным интересом, совсем как сестра; правда, это было не совсем приятно Филиппу, ему хотелось бы услышать в ее тоне иные нотки. Но в мечтах и планах Руфи Филипп не уловил даже намека на то, что она как-то связывает свое будущее с ним, тогда как сам он не мог и шагу ступить без мысли о Руфи и все его планы так или иначе касались ее; ничто не удовлетворяло его, если она не была к этому причастна. Богатство, доброе имя имели для него цену лишь в той мере, в какой они что-то значили для Руфи; иногда ему казалось, что, не живи Руфь на земле, он сбежал бы в какой-нибудь забытый богом и людьми уголок и доживал бы там свои дни в полном одиночестве.

— Я надеялся, — говорил Филипп Руфи, — сделать первый шаг на железной дороге и заработать хотя бы столько, чтобы можно было вернуться на Восток и заняться чем-нибудь, что мне больше по вкусу. Жить на Западе мне бы не хотелось. А вам?

— Я как-то не задумывалась об этом, — ничуть не смутясь, ответила Руфь. — Одна девушка, окончившая нашу семинарию, уехала в Чикаго, и у нее там довольно большая практика. Я еще не знаю, куда поеду. Мама будет в ужасе, если я стану разъезжать по Филадельфии в докторской двуколке.

Филипп рассмеялся, представив себе эту картину.

— А теперь, после приезда в Фолкил, вам так же хочется этого, как прежде?

Филипп и не подозревал, что попал не в бровь, а в глаз: Руфь сразу задумалась, сможет ли она лечить тех молодых людей и девушек, с которыми познакомилась в Фолкиле. Однако она не хотела признаваться даже самой себе, что ее взгляды на будущую профессию хоть сколько-нибудь переменились.

— Нет, здесь, в Фолкиле, я не собираюсь практиковать; но должна же я чем-то заняться, когда кончу курс. Почему бы не медициной?

Филиппу хотелось объяснить ей почему; но если сама Руфь этого еще не поняла, то всякие объяснения бесполезны.

Гарри всегда чувствовал себя одинаково уверенно — поучал ли он сквайра Монтегю тому, как выгодно вкладывать капитал в штате Миссури, толковал ли о развитии судоходства на реке Колумба, о проекте более короткого железнодорожного пути от Миссисипи до Тихого океана, разработанном им и еще кое-кем в Нью-Йорке; потешал ли миссис Монтегю рассказами о своих поварских подвигах в лагере; или рисовал перед мисс Алисой забавные контрасты между жизнью в Новой Англии и на границе, откуда он приехал.

В обществе Гарри трудно было соскучиться: когда ему изменяла память, на помощь приходило воображение, и он рассказывал свои истории так, будто и сам в них верил — впрочем, возможно так оно и было. Алисе он показался очень занятным собеседником, и она с таким серьезным видом внимала его вымыслам, что он увлекся и хватил через край. Даже миллионер не сумел бы более непринужденно намекнуть в разговоре о своей холостяцкой квартире в городе и фамильном особняке на берегу Гудзона.

— Странно, — заметила Алиса, — что вы не остались в Нью-Йорке и предпочли подвергнуть себя всем тяготам жизни на Западе.

— Дух приключений! — ответил Гарри. — Я устаю от Нью-Йорка. Кроме того, мне надо было проследить за ходом кое-каких операций, участником которых я невольно оказался. Только на прошлой неделе в Нью-Йорке настаивали, чтобы я поехал в Аризону[87], — там наклевывается крупное дело с алмазами. Но я сказал: «Нет, в спекуляциях я не участвую. У меня свои дела в Миссури»; да и пока Филипп там, я его ни за что не оставлю.

Когда друзья возвращались в тот вечер в гостиницу, Филипп, пребывавший отнюдь не в лучшем настроении, не выдержал:

— Какого черта ты сегодня так расхвастался, Гарри?

— Расхвастался? — воскликнул Гарри. — Я просто хотел, чтобы вечер прошел приятнее. А потом, я так или иначе когда-нибудь сделаю все, о чем говорил. Не все ли равно, в каком времени и наклонении я употребил какой-то там глагол? Говорил же мне дядюшка только в прошлую субботу, что я с таким же успехом могу отправляться в Аризону искать алмазы? Уж если производить впечатление, то лучше хорошее, чем плохое.

— Чепуха. Скоро ты дойдешь до того, что сам будешь верить в свои выдумки.

— Вот увидишь! Когда мы с Селлерсом добьемся ассигнования, я покажу тебе и квартиру в городе, и дом на Гудзоне, и ложу в опере.

— Боюсь, что они будут похожи на плантацию полковника Селлерса в Хоукае. Ты когда-нибудь там был?

— Ну, не сердись, Фил! Она просто прелесть, эта малютка. Почему ты раньше не говорил мне о ней?

— Кто это «просто прелесть»? — чуть не зарычал Филипп; такой оборот разговора пришелся ему совсем не по душе.

— Миссис Монтегю, конечно, кто же еще?

И Гарри остановился, чтобы закурить, и некоторое время молча попыхивал сигарой.

На этом размолвка кончилась, так как Гарри никогда не помнил зла и полминуты, а Филипп был слишком благоразумен, чтобы продолжать сердиться из-за пустяков; к тому же ведь это он пригласил Гарри в Фолкил.

Молодые люди прожили в городке целую неделю, каждый день бывали в доме Монтегю и принимали участие в обычных для Фолкила зимних развлечениях. Как друзья Руфи и семейства Монтегю, они, естественно, получали приглашения на званые вечера, а Гарри, со своей природной щедростью, дал небольшой ответный ужин без особых затей: просто танцы в гостинице и легкая закуска с прохладительными напитками. Все это стоило немалых денег Филиппу, которому пришлось оплатить счет.