Мотылек - Ян Щепанский

В конце концов Михал понял, что такова здесь ночь и он должен с этим смириться, но тяжелый запах лекарств, гноя и пота совершенно обессилил его, и так уже ослабленного алкоголем. Он клевал носом, чувствуя, что заснет сидя.

Больной на соседней кровати время от времени стонал, то громче, то тише, с монотонной регулярностью. Голова его была прикрыта одеялом, наверно, он задыхался во сне.

«Ты страдаешь от боли, — думал Михал. — А я только пьян. Со мной ничего не случилось. Но это еще не конец, братец. Черт его знает! Может быть, как раз ты останешься в живых, а не я…» Мысли его текли лениво — алкогольная риторика, имевшая подобие глубокой задумчивости, без всякой эмоциональной окраски. Эдакое покачивание на волне.

Он с трудом нагнулся и непослушными пальцами принялся расшнуровывать ботинки.

Человек под одеялом на минуту замолчал, видимо собираясь с силами, потому что вдруг застонал еще громче, с тяжелым, скорбным придыханием.

— Вот курва! — сказал он.

Михал выпустил из рук шнурки, не зная, открыть ли ему лицо больного.

— Вот курва! — стонал раненый и несколько раз мотнул головой под одеялом. — О, господи!

Эти слова были только жалобой. В них не было ничего, кроме беспомощности и боли!

— Может быть, вам что-нибудь надо? — спросил Михал, наклоняя голову над серым мешком, перекатывающимся по подушке то в одну, то в другую сторону.

— О, господи! — вздохнул раненый.

Наконец он успокоился. Казалось, что он к чему-то прислушивается. От его постели исходил тошнотворный, удушливый запах. Пряди липких темных волос разметались на влажной подушке.

«Может быть, ему стало легче? — думал Михал с трусливой надеждой. — Может быть, он заснул».

Но край одеяла коробился и дрожал. Из-под него высунулись серые костлявые пальцы. Они, дрожа, по-паучьи пошарили по краю одеяла и потянули его вниз. Теперь Михал оказался лицом к лицу с раненым. Желтоватые виски, вылепленные с ужасной точностью, твердые и ломкие, как яичная скорлупа, нос, обтянутый тонкой, почти прозрачной кожей, и неразличимые под землистой щетиной щеки цвета высохшего ила. В тени глубоких впадин блестели глаза неизвестного цвета и формы — просто искры темного огня. Они встретились со взглядом Михала и остановились на спинке кровати. Михал обернулся. В ту же минуту его обдало горячим смрадом выдоха.

— Юзек… — прохрипел раненый, — так давит… под коленом. — Некоторое время он сопел. — Так жмет!

— Я позову сестру, — предложил Михал. Голова в отчаянии заметалась по подушке.

— Юзек, ради бога… ослабь.

— Хорошо, сейчас. Скажу сестре…

— Юзек!

Михал остановился. Он был уже в конце прохода между койками. Ему был виден торчащий над постелью острый щетинистый подбородок, странно трясущийся в такт прерывистым жалобным звукам.

Михал в нерешительности склонился к ногам больного и вдруг почувствовал слабость в руках. От бедер одеяло лежало прямо на матрасе.

Михал выбежал на середину зала. Волоча шнурки по полу, он шёл, бежал к столику в глубине.

Дежурная сестра перестала линовать бумагу. Она ждала его, вопросительно подняв маленькое бледное лицо, маленький тонкий нос, маленькие голубые глаза за толстыми стеклами очков. Он остановился, осаженный на месте ее недоброжелательным спокойствием.

— Сестра, там раненый, на предпоследней кровати…

— Сержант Скупень, — поправила она сухо.

— Сестра, ему надо помочь…

Ее лицо приняло выражение холодной рассеянности.

— Что случилось? — спросила она без интереса.

— Он плачет, сестра…

— Сестра, судно, — раздался где-то близко заспанный, капризный голос.

Она поднялась, шелестя крахмальным фартуком, блеснув стеклами очков. Ее руки, словно подчиняясь внутреннему чувству дисциплины, четко и деловито двигаясь, прибирали на столике. Положили карандаш в центр бумажного листа, передвинули на несколько сантиметров пузырек с каким-то лекарством, футляр от термометра выравняли с краем металлической коробочки для шприца.

— Он жалуется на боль в колене, — продолжал Михал. — А ведь…

— Да, — прервала она его коротким кивком головы. Ей не надо было объяснять слишком хорошо известные вещи.

— И все время звал какого-то Юзека.

— Да.

— Сестра, судно!

— Иду, иду, — ответила она. А Михалу: — Ложитесь, Я сейчас туда подойду.

Он раздевался, уже не обращая внимания на свет, повернувшись спиной к тихо стонущему соседу, внутренне сжавшись в тревожном ожидании новых просьб. Но сержант Скупень ничего не говорил. Он стонал, по временам всхрапывал, иногда его голова подпрыгивала, как агонизирующая рыба.

Михал проскользнул под шершавую простыню, как в надежное укрытие. Он лежал притаившись, с закрытыми глазами. В другом конце зала шлепали туфли дежурной сестры, звякнуло поставленное судно.

«Иди, — звал он ее мысленно. — Иди, сделай ему укол. Слышишь? Он все время стонет. Сейчас начнет говорить».

Пытаясь уснуть, Михал ловил открытым ртом затхлый воздух и крепко сжимал веки, но не мог выключить чуткого, вспугнутого слуха.

Наконец идет. Нет — разговаривает с кем-то, что-то приказывает, о чем-то спрашивает. А этот опять стонет. Колена нет. Осталась одна боль. Где? Боль-привидение. И все-таки настоящая. Ну вот, наконец идет. Спасение, покой. Снимет боль, вместе со зловонными бинтами. Может быть, еще можно что-нибудь сделать. Кажется, имеются такие протезы на пружинках, которые сами сгибаются. Можно ходить, можно класть ногу на ногу. И кто не знает, тот даже не заметит. Разве что по скрипу. Скрипят. Скрипит пол. Пришла.

Михал очнулся. Сестра стояла у изголовья сержанта Скупеня. Большим пальцем правой руки она измеряла пульс на похудевшем запястье, левую осторожно положила на лоб раненого. Голова у нее была высоко поднята, глаза под стеклами очков прищурены. Больной перестал стонать и метаться. Его грудь ритмично поднималась под одеялом, искры темного огня погасли на дне глубоких впадин.

С этой картиной в глазах Михал, успокоенный, повернулся на другой бок.

Должно быть, он спал. Он не знал наверное. Беспрестанно кто-то обращался к нему. Кто-то называл его Юзеком. Тетки объясняли ему, что это его имя по прадеду-повстанцу и поэтому в целях безопасности его никогда не называли. Сестра Барбара укоризненно хмурила свои черные брови. «Вы наступаете мне на ноги, пан Юзек. Мне больно». Напрасно он отрицал это, призывал в свидетели Томаша. Но тот только улыбался, таинственно и иронически. А потом он тоже открыл рот и громко, быстро сказал: «Юзек!»

Видимо, Михал опять повернулся на правый бок, потому что, когда он открыл глаза, перед ним было лицо сержанта Скупеня. На покрытом неопрятной щетиной лице шевелились голубоватые губы.

— Юзек, не оставляй меня, курва. Я боюсь, Юзек.

Михал попробовал улыбнуться.

— Не бойся, брат. Я с тобой.

Теперь раненый смотрел прямо на него, не ища никого за ним. Но Михал знал, что его горящие глаза видят в нем кого-то другого.

Раненый подвинул голову к краю подушки.

— Слушай, — шепнул он. — Скажи… что будет… — он глубоко вздохнул, — потом?..

Под темным навесом бровей тлело полное напряжения ожидание.

— Все будет хорошо, — ответил Михал. — Немцы войну проиграют.

Сержант упал навзничь со вздохом горькой досады. Он громко глотал слюну. Выступающий кадык с трудом двигался вверх и вниз.

— Что… потом? — прорыдал он через минуту. — Что… там?

Михал беспомощно последовал глазами за его взглядом, направленным в потолок.

— Увидишь, все будет хорошо, — повторил он.

Уже произнося эти слова, он чувствовал, что уклоняется от какой-то очень важной обязанности, от тяжести сверх своих сил. «Чего, собственно, он от меня хочет? — думал Михал с раздражением. — Я не Юзек. Я не знаю». Но он знал, что это безразлично, кто он. Брат — так он сказал ему только что. Брат.

Теперь раненый что-то невнятно бормотал про себя. Можно было разобрать только отдельные слова.

— Столько лет… не думал. Ох, боже! Столько лет…

Михал наклонился к нему со своей кровати.

— Слушай, не терзайся этим, — произнес он. — Ты должен отдохнуть. Спи.

Сержант умолк, подтянулся на локтях, медленно повернул голову. Со страхом смотрел он на Михала, потом вдруг неожиданно громко крикнул:

— Нет! — и обессиленный упал на подушку.

Больше они уже не разговаривали, и вскоре Михал снова заснул.

В следующий раз Михал проснулся от ощущения того, что рядом кто-то ходит. Он открыл глаза и увидел матовый свет ламп, такой неестественный среди ночи, что в первый момент ему было трудно сориентироваться во времени.

У кровати сержанта стояли три белые фигуры. Главный врач в расстегнутом кителе, из которого торчал живот в полосатой пижаме, дежурная сестра и Эва со шприцем в руке.