Xирург - Марина Степнова

Воскресение.

Иглодержатели — Гегара, Троянова, Матье. Тупая лигатурная игла Дешана. Острая лигатурная игла Купера. Лигатурная вилка.

Сначала он просто плакал, отвратительно, уродливо, надсадно, как плачут только очень взрослые мужчины, давно забывшие, как это ужасно, когда находишь в кустах дохлого котенка с аккуратно выколотыми глазами. Хрипунову понадобился почти литр коньяка — хотя лучше бы, конечно, водки, чтобы укротить этот непристойный, невыносимый вой. Экая странная реакция, ну ты же не маленький, Арсен, честное слово, ну что ты так расстроился, выпей еще, нет, я тоже не знаю, как это получилось. Правда, не знаю. И перестань ты, ради Бога, скулить. Мне поговорить с тобой надо. Слышишь? По-го-во-рить.

1. В состоянии эмоционального покоя лицо объекта производит на окружающих нейтральное впечатление. Так же нейтрально воздействуют на внешнюю среду слезы (плач, огорчение, гнев, смех и т. д. по всему эмоциональному спектру) объекта.

2. Триггерным механизмом для воздействия является улыбка, вызванная максимальным внутренним подъемом объекта (счастье? — зачеркнуто. Сильное желание? — зачеркнуто. Любовь?).

3. Пик воздействия приходится на момент угасания улыбки (проверить соответствующие группы мышц, зафиксировать схему). На видео и фотоизображениях сила воздействия объекта уменьшается на 30–50 %, но все равно остается достаточной для того, чтобы…

4. Реакция на воздействие (опытная группа порядка 25 человек, наблюдению доступны только внешние состояния): от крайнего ужаса до эйфории. Абсолютно все наблюдаемые демонстрируют нечто вроде кратковременного паралича воли.

5. Паралич воли.

6. Она ничего не знает.

7. Она ничего не должна знать.

Очень скоро стало ясно — жить с ней все равно, что с камышовой кошкой, мускулистой, мускусной, опасной. Чуть крупнее обычной, ласково вьется у ног. Но в глаза не смотреть. С рук не кормить. По голове не гладить. Тварь, тихая и хищная. Привычную жизнь пришлось вывернуть наизнанку, перекроить — операции в клинике сократились до минимума, прием вел кто попало, барыни роптали, но Анна больше категорически не желала сидеть дома одна — можно я с тобой, ну пожалуйста, пожалуйста, сияющий взгляд снизу, зажмуриться, прижать поплотнее к груди, чтобы не видеть. Чтобы не выпускать. Даже экономка получила бессрочный оплаченный отпуск, и привычная к ежедневному лоску квартира подернулась тончайшей, туманной пылью и стала еще более гулкой и не жилой.

Между тем, Анна хотела в гости. Извини, давай лучше завтра. Анна хотела в театр. В кино. В ресторан. Хорошо, ребенок, непременно, но только не сегодня, я, честно говоря, немного устал. Анна хотела новое платье с наглой спиной и длинные серьги с коньячными бриллиантами. Разумеется. Платье красное? Ты же доверяешь моему вкусу? Я привезу.

Ее как будто передержали взаперти в темном подвале, а потом пинком выпустили в ликующее июльское утро. Еще она хотела замуж. И ребенка. Мальчика. И мальчика. Чтоб был похож на тебя. Ты меня любишь?

Правильный ответ гуманнее всего заменяется поцелуем. И еще одним. И еще. Иди ко мне, милый…

Как будто медленно погружаешься в скользкую болотную воду, гнилую, тягучую, черную, ныряешь, пытаясь зажать нос и одновременно нашарить на дне невидимый браслет соскользнувших часов, но под пальцами только мягкая струящаяся гниль и тихое полуживое шевеление.

Нет.

Это как мамин белый тазик с пирожными. Царство давленых углеводов, податливое тесто, размазывающийся по языку скользкий приторный крем, бесконечные, длинные, рвотные содрогания.

Ты меня любишь?

Еще один поцелуй.

Вечерами звонил Медоев, сюсюкая, лопотал — Анечка, это дядя Арсен, помнишь такого? Как здоровье, детка? Как наш с тобой мальчик? Да-да, позови его, пожалуйста, будь любезна.

Аркаааадий, кричала она заливисто, радуясь лишней возможности назвать по имени, окликнуть, дотронуться, хапнуть, завладеть. Хрипунов, не поднимая глаз, выходил из кабинета, брал протянутую трубку, благодарно чмокал воздух над Анниной макушкой — теплый, отвратительный, дрожжевой дух. Беги на кухню, я сейчас приду. Нет, лучше чай.

Арсен переводил дух, спрашивал тряпочным от инфернального ужаса голосом — ну как?

Нормально.

Слушай, я вот что думаю — может, реклама? Промоакции, распродажи, щиты. Будут сносить ради нее любое дерьмо… За любые бабки!

Собачье в том числе.

Арсен осекался, и крутой бизнесмен внутри него опадал, съеживался, как выдохшийся воздушный шарик.

Послушай, я же говорил, что не собираюсь рекламировать пылесосы. И вообще, не дома, не по телефону — неужели непонятно?

Да нет, я так позвонил, вообще…

Что — вообще?

Ну, узнать — как ты? Жив? Медоев даже голосом переставал играть, как и все практичные люди, он до смерти боялся смерти. До смерти. И не только своей. Любой.

От счастья не умирают, Медоев. Спи спокойно.

Не шуми, ребенок, я уже иду.

Сколько он еще продержит ее взаперти? На голом вымученном сексе. Сколько сможет пробыть генератором чужого бесперебойного счастья?

Днем Медоев забывал о шерстяных вечерних страхах, ночью все демоны выше табуретки, и только солнце придает миру стабильную солидность. Потому что высвечивает успокоительный антураж. Они с Хрипуновым встречались едва ли не каждый день, как заговорщики, как мальчишки, задумавшие учудить грандиозную пакость — каждый раз в новом месте, в новом районе, в новом тихом ресторанчике, из тех, что закрываются через полгода, оставляя на память о себе только запах пережаренного жира и маленькую ласковую изжогу, уютно свернувшуюся чуть повыше желудка.

Медоев усаживался за стол, мельтеша закуривал, заглядывал в лицо. Аркадий, не дури — это золотое дно, мы же любую отрасль монополизируем, слушай, надо браться за продукты питания, нет, лучше алкоголь, сделать бизнес полного цикла, чтобы от производства до рекламы — в полную собственность, под полный контроль, ну и ей дадим немножко, конечно, для поднятия настроения, она ж от настроения работает? Так?

Хрипунов все больше жалел, что сказал ему — не все, конечно, только в общих чертах, ВСЕ он и сам не понимал, так, летел, кувыркаясь, с обрыва, беззвучно вопя и выдирая целые пряди желтушной неживой травы.

Какие продукты, Арсен, какая водка? Ты что не понимаешь, она…

Слушай, а, что… Она и убить может? Тогда в оборонку.

Идиот. Посчитайте, пожалуйста. Спасибо.

Они расходились, недовольные друг другом, кривя горькие прокуренные рты, чтобы завтра встретиться снова, сдвинуть лбы над чашками бурого общепитовского кофе, два соучастника, один ничего не понимающий, другой не понимающий ничего. Хлопали в унисон две автомобильные дверцы двух мощных машин, Хрипунов, прищурившись, всматривался в будущее, но видел почему-то круглый толстый столб сладкоголосого света, и каменную кладку, и крошечных коленопреклоненных людей, и Анну, одной улыбкой гармонизирующую пространство. Мир, она должна принести всем покой и мир, бормотал он, не пуская в свой ряд нахальную «девятку», отражение Бога, идите и любите друг друга, Санта Анна. Власть, вслух говорил Медоев, и во рту опять становилось сухо и горько, как от собачьих черно-белых какашек. Я даже не думал, что так бывает. Вот она — абсолютная власть.

Вечером Арсен звонил опять.

Ну как ты там… Жив?

От счастья не умирают.

С ним просто не живут.

Хрипунов по-прежнему держал ее почти взаперти, но постельные чары, и без того вымороченные, бледные, как проросшие в подвале прошлогодние картофельные ростки, неумолимо рассеивались. Каждый раз, разомкнув потные отвратительные объятья, Хрипунов говорил — иди к себе, Анна, милая, спокойной ночи — но в одну прекрасную ночь она в ответ вдруг сокрушительно хлопнула дверью, и долго рыдала у себя в комнате незнакомым низким голосом, а потом вдруг замолчала, и Хрипунову, молча слушавшему этот отрывистый женский лай, на секунду показалось, что она сейчас вернется, да вот же она, стоит у закрытой двери в спальню, голая, твердая, с ледяным, неподвижным, улыбающимся лицом… Ужас широким черным шарфом стянул горло, тихий, инфернальный, детский. Будто наступил на свою собственную могилу. Будто душа почуяла на голых беспомощных пятках льдистый, потусторонний, неизвестно кем и откуда пропущенный сквознячок.

Нет, показалось.

Хрипунов вытер лоб, прошел темными комнатами и коридорами в ванную и держал голову под хриплой струей, пока от холода не заломило не только зубы, но и сердце.

Утром она вышла на кухню, бледная, как череп, с зачесанными до черепной же гладкости несвежими волосами, лицо как будто наспех натянуто на чужой, незнакомый, страшноватый костяк. Демонстративно налила себе запрещенный кофе, демонстративно вытянула из хрипуновской пачки запрещенную сигарету. Хрипунов хотел было встать, чтобы устроить жесткую и показательную порку, но вспомнил, что Анна вчера ни разу не улыбнулась. И позавчера, кажется, тоже. И еще. Ни вчера, ни позавчера не звонил Арсен.