Ушкуйники Дмитрия Донского. Спецназ Древней Руси - Юрий Щербаков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Некстати распогодилось нынче, – мало не с досадой подумалось Горскому. – Как на ладони мы тута. Неровен час…»
И как накликал! Черными мурашами запоказывались впереди неведомые всадники.
– Сбивай сани в круг!
На диво быстро дружинники свершили потребное. И вот уже выпряженные кони в стороне жадно хватают снег, а перевернутые набок сани и кошевы выставили полозья встречь замеченным находникам. А те будто и не торопятся, неровной дугою охватывая обоз русичей.
«Спереди – значит, не погоня. – Днешнюю тревогу у Горского в одночасье вытеснил боевой азарт. – А шли, по всему, с левого берега. Мамаевы? Аль просто кайсаки бродячие?»
– Сзади, атаман! – тревожно выкрикнул Калика. А там, сзади, по узкой ложбине меж утесов-близнецов, стекала на лед иная конная рать.
«Токтамышевы!» – ожгло Горского, и, не рассуждая, перелетел он через сани и махнул на своего гнедого, который до того весь путь скакал рядом с санями подседланным.
– Выручай, друже! – Петр припал к конской шее, уходя от первой, хищно свистнувшей над плечом стрелы. За его спиною восстал злобный вой нападающих, тут же сменившийся криками ярости и боли. Это, видно, ударили встречь разбойникам тяжелые арбалетные стрелы – недаром, знать, по совету Федосия Лаптя оборужил он дружинников самострелами! Да некогда было о том думать, ибо летели к нему навстречу неведомые всадники, сматывая на руки арканы. Горский на скаку сбросил полушубок, выставляя встречь нукерам блеснувшую на солнце серебряную пластину-пайцзу, снятую им с убитого Абдуллы-бея.
У воинов, разглядевших вблизи изображение барса на сановном знаке, боевой пыл угас. Они проворно соскочили в снег, и хоть на колени и не встали, но склонились покорно, готовые выполнить любую волю обладателя пайцзы.
– Правоверные! – Горский и сам не ожидал, что голос его прозвучит так надменно. – Я, киличей московского коназа Дмитра, был гостем всепобеждающего хана Токтамыша. Он доверил мне подарок моему господину – красавицу Наилю. Но желтоухие мамаевы собаки хотят отнять гурию из сада вашего несравненного повелителя. Докажите же, что его нукеры умеют хранить честь ослепительного владыки!
Удар кокордынцев был стремителен и беспощаден. Застигнутые врасплох грабители ударили в бег, но немногие сумели уйти от стрел и мечей лихой погони. Когда лава нежданных заступников пролетела мимо обоза русичей, Горский в сопровождении двух нукеров подъехал к своим.
– Все целы? – вопросил он. – Ну, чего глаза таращите? Охрану вам привел!
И, перейдя на татарскую молвь, он нарочито торжественно добавил:
– Высокородный юзбаши Юсуп-бей окажет нам честь и сопроводит три конских перехода, дабы Тюляковы и Мамаевы свиньи не сотворили чего с лучшими друзьями Токтамыша!
– …Так, говоришь, и сказывал: лучшие друзья, мол? – похохатывал довольно великий князь, когда месяц спустя добралась удалая дружина до Москвы и Поновляев с Горским в очередь долагали Дмитрию Ивановичу о лихих своих делах.
– А дальше?
– А дальше все просто было, государь. Как увидел тот Юсуп царевну, так слюни и распустил. – Горский усмехнулся. – Так и шел с нами, покуда с Волги не повернули. Мы уж, грешным делом, стереглись – ну, как умыкнет татарин суженую твою, княже. Уж такой удалой был юзбаши!
– Врет, как редьку стружит, – недовольно покосился на друга Миша, – нашел удальца-резвеца! Первой сотни – да не первой тысячи. К тому же плешивый!
– Лыс конь – не увечье, плешив молодец – не бесчестье, – поддержал шутку Горского великий князь. – Снял бы я с вас три шкуры, коли не довезли бы сердечный подарочек любезного сердцу брата Токтамыша! Вот ужо наведаюсь поглядеть на твою жар-птицу! Как бы только Евдокия моя свет Дмитриевна не взревновала! Может, только пирком да свадебкой и утешится княгинюшка?
Дмитрий Иванович подмигнул Поновляеву, потом острожел ликом:
– Сильна Орда?
Дружинники, не сговариваясь, кивнули утвердительно. Миша, подумав, домолвил:
– Велик пень, да дупляст!
– А выкорчевати заможем?
– Дружно – не грузно!
– То-то, что – дружно. Ну а ежели выйдем в поле, все выйдем. Одолеем?
– Тяжко будет, княже. Ордынцев тех – что черна ворона! Не токмо дружинами, всем миром надо на рать выставать.
– Истинно. Мир охнет – так лес засохнет! – вмешался Горский.
– А побегут мужики? Ведь неуки?..
– Бьют неука, бьет и неук! А чтоб быть крепче – стати в крепком месте, да чтоб знали ратники, что путь обратный заказан!
– Это как же?
– Ну, река за спиною, к примеру. А мост разобран. А с боков лес.
– А в лесу – засадный полк, – князь хитро прищурился, – стратеги! Как только любушку Мамая на то поле залучить?
– А почто Мамая? – удивился Горский. – Ведь покуда Тюляк стоит над Ордою.
– Стоит, как кукла скоморошья. А беклербек за ниточки дергает. Мнится мне, недолго тому хану царствовать. – Дмитрий Иванович усмехнулся: – Вы ему своими доблестями веку-то поубавили…
Обласканный князем, Поновляев шел в тот же вечер на зов митрополита, если и не в чаяньи новых похвал, то уж вовсе не за остудной отповедью первосвященника русской церкви. Лик Митяя был грозен и хмур, а раскатистый зык его и вовсе не был похож на прежнюю ласковую, утишающую молвь. Скупо благословив воина и руку ему нарочито не подав для поцелуя, святитель заговорил с гневной укоризною:
– Во грехе живешь, кмете! С безбожной агарянкой блуд водишь! В смущение паству вводишь! Може, и сам обесерменился в Орде поганой?
Миша, ошеломленный нежданными обвинениями, пытался ответить, что на днях окрестит свою суженую, а там – и под венец. Да куда там! Обличающие глаголы из уст митрополита падали и падали на повинную голову дружинника.
– От плотского блуда – блуд в мыслях! Ересиархом стать возмечтал? Предателем веры Христовой? Мнишь, грех, прикрытый венцом, – уже и не грех? То лжа, небылые слова! Напредки грехи искупи, кмете!
– Укажи, что делать, отче, – забормотал вконец растерявшийся Поновляев, – али епитимью какую назначь…
Митяй испытующе глянул на воина: прочувствовал ли, раскаялся ли, сменил гнев на милость, и голос его в одночасье стал отечески задушевным:
– Только сугубою пользою церковному дому и княжескому искупить возможешь грехи свои, сыне. Не увещеваю, лишь о душе твоей пекуся.
– Все исполню, отче святителе!
– Все ли? Тогда слушай.
Голос Митяя снова стал требовательно-жестким:
– Достоит тебе, кмете, переухитрить перевета Вельяминова, дабы залучить его на Москву. Зовут его-де тайно митрополит и князев двоюродник – Владимир Серпуховской.
Стыд зажег щеки Поновляева, но, опустив голову, он заставил себя дослушать Митяевы слова.
– Князь-от пыхает биться с Ордою, а Владимир ратиться не хочет, и за то Дмитрий Иванович на него опалился, боится, что стола из‑под него двоюродник искать будет. Яз хоть и ближник князев, а тоже идти супротив татар не желаю – ить Мамай не токмо святительского места – живота лишит! Ну а ты, кмете, и вовсе у князя на подозрении – в возлюбленниках вельяминовских ходил! Пусть придет Ванька на Русь, чтоб сговориться по‑годному. Все будет без обману. Крест на том целуй!
– Грех, отче! – еле выдавил Поновляев. Митрополит возвысил голос:
– Именем моим клянись! Приму грех на рамена своя. Перед Господом сам отвечивать стану!
…На Касьяна завистливого вышел из Москвы санный обоз. Возчики супились, угрюмо взглядывая на хозяина – дородного купчину Никиту Торопца, вальяжно развалившегося в богатом ковровом возке.
Эк нудит его! В такую страсть не то что выезжать куда – из избы вылезать нельзя! Касьян все косой косит: глянет на скот – скот валится, на дерево – дерево сохнет.
Ражий мужик, правивший розвальнями в хвосте обоза, зло сплюнул.
– Не сумуй, человече. То сплетки бабьи. День как день, – отозвался монах, угнездившийся вместях с другим чернецом меж тюками с товаром.
– Може, и так, – недовольно пробубнил возчик, – а все ж недобр Касьянов глаз. Вчера, на Онисима-овчара, надо было трогаться. – Пожевав в раздумье губами, домолвил: – А хоша бы и на Онисима. Кто ж в таку пору в Орду правится? Застрянем где-нито. Не ровен час, весна рухнет, пути непроходны станут. Куды спешить? Торопец – он и есть Торопец!
Мужик бурчал и супился, покуда не выехали за Москву. Там только, под ясным солнцем да синим, будто вымытым небом, в котором неспешно купались смешные барашки, возчик повеселел. Ядреный воздух последнего февральского дня выпил помалу пасмурь с конопатого лица, и, с удовольствием оглядывая распахнувшийся во всю ширь окоем, мужик весело цыкал зубом, а там и вовсе напевать стал…
Хоть и величают март на Руси зимобором да протальником, до самого Дону, почитай, держался ладный санный путь. Диковинную дорогу выбрал рисковый купец Торопец. Ан и не прогадал! Оттепель пристигла уже вблизи Дона, на Муравском шляху. Через реку перевезлись, сторожась промоин. И опять обошлось! И все ж не стерпел Касьян, показал-таки свой злопамятный норов. В ночь задул теплый, мало не горячий степной ветер, и обозные, ставшие станом на другом берегу Дона, наутро обомлели: только редкие грязные лоскутки остались окрест от сплошного снежного полотна. А Торопец, знай, похохатывает: так, мол, и задумывал.
