Бобовый король - Владимир Николаевич Дружинин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Видите ли, — сказал Чаушев, — у одного гитлеровского агента имелся ее адрес.
Литовцева отшатнулась:
— Господи! На что им она?
— Пока неизвестно. Мы ее ни в чем не обвиняем. Немцы ведь стараются взять на учет всех, кто арийской расы, так называемой.
— Да какая же она немка! Она понятия не имела, где Германия — на западе или на востоке. Немка! Марта наша... фантастика! Ну и ну! Марта наша — и Германия! Поглядели бы вы на нее! Нет, нет, клянусь вам, от нас бы она не скрыла, если что... Зина ей была вместо дочери. Я ей давно говорила: Марта, нечего тебе тут делать, в городе, поезжай в Токсово. Там спокойнее, и картошка, вероятно, есть у хозяев. Они люди запасливые. Так где же! Как я, говорит, Зиночку брошу. Я там изведусь одна...
— Что ж, спасибо, — сказал. Чаушев, поднимаясь. — То, что я вам сообщил, это между нами, конечно.
— Разумеется...
— Вот еще что... Надо уточнить, когда она уехала?
Вопрос почему-то смутил Таисию Алексеевну. Она передвинула чашку, потом вернула на место.
— Когда же? Позвольте, когда, когда? Она пришла ко мне проститься...
— Дату не помните?
— Двадцать пятого, — сказала она, подумав. — У нас в тот день сосед умер в квартире. Еще утром, знаете, спрашивал, нет ли у кого летних брюк полотняных. Мечтал в Среднюю Азию эвакуироваться. Очень ему хотелось купить. Именно полотняные... Да, двадцать пятого. А когда уехала Марта? Того же числа вряд ли.... Уже поздно было. Нет, где же ей было успеть!
Противоречий больше нет, как будто. В Токсово Марта Ивановна прибыла двадцать шестого.
Проверку можно считать законченной. Хоть это — с плеч долой! Самое неприятное для Чаушева в его профессии — необходимость сомневаться. Ему хочется верить людям. А за Таисию Алексеевну он готов поручиться. Чем угодно...
Они вышли вместе, она вспоминала, охала, волновалась.
— Постойте! — она схватила его за рукав. — Если им такая Марта нужна, значит, им не сладко — а? Ну, скажите, права я или нет?
— Правы безусловно, — сказал Чаушев.
Простившись, он заспешил на Литейный. Итог плачевный. Все усилия — как вода в песок. От Аверьянова не миновать разноса — и за неудачи и небось еще за чрезмерную откровенность с Литовцевой.
Совсем, как тетя Шура, думал он, перебирая картины своего детства. Она тоже была учительницей. Малыши кидались к ней по пыльной улице городка со всех ног. Она излучала ласку, всегдашним ее состоянием было какое-то опьянение жизнью, природой, всем. Бывало, зарядит дождь, осенний, нудный дождь недели на две. А она все твердила, глядя на небо: светает, дети! Так и прозвали ее, неуклюже и мило, — тетя Светает.
Тут ему представился переводчик Митя Каюмов, сослуживец, ровесник. «Кто тебя за язык дергает?» — поучает он. «Аверьянова не касается, каким образом ты достаешь материал. Подавай ему результаты, и хватит с него!» Каюмов щурит узкие черные глаза, посмеивается. Он доволен собой и старшими. Здорово он умеет ладить с начальством! У Чаушева так не получается. Его в самом деле словно дергают за язык.
Против ожидания, полковник одобрил поведение Чаушева. Усмотрел то, чего вовсе не было, — тактику.
— Литовцева, говоришь, в тревоге? Это хорошо. Мало ли по какой причине человек тревожится. Установим за ней наблюдение.
— Ни к чему, по-моему, — сказал Чаушев.
— Ох, Чаушев, Чаушев! Чайком тебя угостили, ты и... Смотри, боком тебе выйдет чай как-нибудь. Из каких она?
— Из мещан.
— Мещане разные были. Иной мещанин тысячами ворочал. У нас, например, в Брянске...
Чаушев уже слышал про брянского воротилу.
— Я думаю, следует взяться с другого конца, Павел Ефремович, — сказал он.
В Ленинграде много уникальных вещей и целых коллекций, не только в музеях, но в частных руках. В Эрмитаже все важнейшие ценности на заметке. Случись ЧП — дают тревогу. Однако на какой-нибудь мелкий казус музейщики могли не обратить внимания. А если третий находится в городе, если он действует, подбирается к нашему добру, то где-то уже оставил след.
— Не лишено, — кивнул Аверьянов.
Чего не лишено, он обычно не уточнял. Но ясно, он одобрил намерение Чаушева.
4Чаушев приближался к Эрмитажу с некоторым благоговением. Еще в детстве, на окраине северного портового города, он слышал от матери: «Поедешь в Ленинград, будешь в Эрмитаже». И рисовался ему Эрмитаж огромным, сказочным дворцом, полным всяческих диковин и чудес.
Мать называла имена Рубенса, Рембрандта. Позднее Чаушев, курсант военного училища, вынужден был покривить душой в своем письме родителям. Чтобы не огорчить их, он не поскупился на восторги и на восклицательные знаки. На самом деле, ему больше всего запомнились тогда царские механические часы с большой позолоченной птицей.
Старые мастера кисти озадачили Михаила. Они же все верующие! А то зачем бы они писали такую массу богов и святых? И что прекрасного в этих картинах? Те же иконы, но на другой манер. Однако что-то заставило прийти в Эрмитаж еще раз, потом еще. Михаил размышлял, мучился.
Впоследствии, став командиром-пограничником, он привозил в Эрмитаж бойцов с заставы. Нередко он растолковывал им, вежливо притихшим, объяснения экскурсовода, подчас слишком мудреные.
Сейчас, выходя на набережную, Чаушев невольно ускорил шаг. Хотелось поскорее убедиться, что Эрмитаж цел, что его окна по-прежнему смотрят на ледяные торосы Невы. Он знал, что стены залов оголились, что самое драгоценное еще в начале войны вывезли из Ленинграда и многие полотна свернуты, покоятся в подземных хранилищах.
Но есть здания, без которых Ленинград, в сущности, немыслим. В их числе Эрмитаж с его кариатидами, — израненные осколками, они все же несут свою службу и сделались как бы ветеранами войны.
Жизнь Эрмитажа теплилась преимущественно в подвалах. Чаушев нажал медную ручку двери, резнувшую холодом, вошел и тотчас же извинился, увидев, как вздрогнула седая женщина, сидевшая за конторкой красного дерева перед раскрытым альбомом.
— Вам что угодно? — произнесла она строго и оглядела Чаушева с головы до носков ботинок.
Отвечая, он косился на альбом, и женщина перехватила его взгляд.
— Аксамит, — произнесла она столь же сурово, простуженным баском, и только глаза ее
