Аз-Зейни Баракят - Гамаль Аль-Гитани

Саид слышит, как они громко обсуждают то, что он не решается высказывать открыто. Что происходит? Может быть, он постарел? Чье острое лезвие тянется к его сердцу, к его языку, к его совести? Он ходит от одного кружка к другому, прислушивается. Они делятся новостями: послы султана вернулись от османов опозоренными, с их неприкосновенностью не посчитались. Их главу, эмира Маглабави, обрили и заковали в цепи. Его бы убили, если бы за него не вступились некоторые благоразумные османы. Война неминуема.

Посланцы эфиопского негуса направляются в Крепость, народ дивится их странному обличью.

Джан Баради аль-Газали отправился в провинцию аш-Шаркия. Пробует свой меч на шеях крестьян. Убивает тысячами. От трупов тухнет вода в каналах.

Умер старик, который лучше всех умел делать бусбусу. С его смертью исчез этот сорт бусбусы, ибо он никому не передал своего секрета.

Аз-Зейни Баракят собирается обратиться к народу. Возможно, некоторые эмиры, которые стоят за спиной Абу-ль-Хайра аль-Мурафи, намереваются нанести Аз-Зейни удар в спину?

Мечеть переполнена молящимися. В воздухе запах воды для омовений и старых циновок. Аз-Зейни поднимается на кафедру. И в то же мгновенье Саиду является виденье: вместо кафедры он видит, как сам выходит на встречу с Самах в день Шамм ан-Насим. Его счастье беспредельно! Целый день он говорил с ней, и его солнце не закатывалось… Он видит себя лишенным надежды, в ушах стоит шум голосов. Он прислушивается к звукам свадьбы в ту ночь, когда его принесли в жертву и архангел Гавриил не спас его. Не в силах выплакать свое горе, он бродил как прокаженный. Мир стал для него узкой щелью. Кровь его пролилась над пустыней. Из груди вырвали сердце… Аз-Зейни вещает с кафедры, а Сейид ан-Нас по-прежнему торгует бобами по какой ему заблагорассудится цене. Люди наперегонки спешат приложиться губами к «ручке» Закарии и коснуться края его абы. Почтенные мужи перед лавками кивают головами, прищуривают глаза, приговаривая: «Смотрите, разве когда-нибудь был в Каире человек, подобный Закарии? Посмотрите, как он благочестив и набожен. Никогда уж не будет второго такого соглядатая!»

Аз-Зейни обращается к людям. В голосе его мягкость и спокойствие. Он тоже добивался замужества Самах? Зачем он явился на свадьбу?

Где та старая женщина, которая появляется среди толпы и выкрикивает ему в лицо только два слова? Уже давно ее никто не видел, и ни одна живая душа ничего не слышала о ней. Может быть, он убил ее или куда-нибудь выслал? Говорят, она приходила к нему вечерами и плакала у двери его дома, закрыв лицо руками. Говорят еще, что она рассказывала ему о том, что было и что будет. Она единственная, кто поднял голос против Аз-Зейни. Саид сам слышал ее во время первого выезда Аз-Зейни. У него до сих пор стоят в ушах возгласы толпы: «Да хранит аллах Аз-Зейни! Да продлит аллах дни Закарии!» Он, Саид, должен повторить то, что говорила она. Он изнывает под тяжестью своей ноши. Камень давит ему на грудь. Он не знает, что значит спать под раскаленным небом Мекки, в обжигающих песках. У него нет такого голоса, как у Биляля[63]. Но кто-нибудь должен оставаться твердым, как панцирь, и крепким, как цепь на разрыв. Скажи те слова, освободись от гнета обмана. Что еще осталось, чем стоило бы дорожить? Время, в которое имамом стал Аз-Зейни, шейхом — Закария, служителями — соглядатаи, а секретарем — Омру бен аль-Одви! Долой обремененных годами! Пусть вернутся молодые! Пусть уберут раскаленное лезвие, готовое отрезать язык!

— Лжец!

Ему стало так легко, что зазвенело в ушах… Люди в синей одежде с желтыми воротниками… Синие, желтые… Стрела попала в цель. Рука над кафедрой застыла в воздухе.

— Лжец!

Он не боится огня. Пусть его испепелят негодующие взоры водоносов, кузнецов, мраморщиков, строителей, угольщиков, столяров, пекарей, соглядатаев. Они одурачены… Пусть все накинутся на него. Пусть обрушится на него скала… Пусть. Даже если бы они убили его сына у него на руках, если бы лишили его воды, отсекли голову, разорвали рот, если бы… — все равно еще до него Хусейн[64] первым познал славу мученичества.

— Ты лжешь!

— И это говорит египтянин? Не может быть! Невероятно!

Другие голоса — в них чувствуется страх, но они вторят ему, голосу мученика:

— Ты лжёшь!

— Ты лжешь!

НАЧАЛЬНИК СОГЛЯДАТАЕВ КАИРА

Он не видит, что делают его люди, но знает все, что происходит. Он не видел Саида в лицо, но знает о нем все по подробным донесениям. О делах Саида ему известно больше, чем самому Саиду. Ему хотелось бы, чтобы время бежало быстрее, чтобы поскорее увидеть лицо человека, который так подозрительно немногословен. Он будет следить за каждым выражением этого лица, чтобы понять, что заставляет его хранить печать молчания.

Его любимое занятие — наблюдать, как отразятся первые мгновения пребывания здесь на лице человека, который не знал в своей жизни цепей.

У наружной двери Саиду дадут полкружки воды. Он выпьет ее с завязанными глазами. Как это подействует на него? Великий шихаб говорит: «Нужно, чтобы шаг, который делает человек, переступая наш порог, стал для него началом другой жизни, чтобы его жизнь распалась на две — «до» и «после». При выходе отсюда он будет носить прежнее имя, но это уже будет другой человек».

КУМ-АЛЬ-ДЖАРЕХ

Старый крепкий ствол пальмы. Вокруг — железная ограда. Языческий город побивает камнями подвижника…

Мусульманский Багдад собрался вокруг высокого помоста, на котором стоит Аль-Хусейн бен Мансур аль-Халладж[65]. Мужчины и женщины забрасывают его грязью, но губы мученика не перестают повторять: «Я есмь бог, я есмь бог!» Поднимается тяжелая рука в кожаном нарукавнике с металлическими бляшками, и бич опускается на изможденное тело. Палач уже устал наносить удары.

Он отсекает Аль-Хусейну ноги и руки. В улыбке подвижника — тайна видимого и сокрытого. Его лицо в крови, которая хлещет не переставая. Раскаленный клинок отсекает ему язык. Ночью пепел сожженного тела был развеян над водами Тигра, а голова отослана в Хорасан.

Багдад собрался, чтобы смешать с водами Тигра прах Аль-Хусейна бен Мансура аль-Халладжа.

И нынешние времена не что иное, как продолжение тех далеких мрачных дней. Их липкая тень не исчезнет никогда. Добро бессильно. Зло торжествует. Обеты рассыпались как прах. Где искать убежища? Каким путем идти? Неожиданное смятение, такое ненужное в конце пути. Саид смутил его душу. Они погубили его!

Звуки города все тише. Как ему нужно уединиться, окружить душу стеной молчания, воскресить в памяти давние дни, дабы постичь тайну улыбки, застывшей на губах четвертованного, попытаться собрать его пепел, спросить его дух: в чем тайна?.. Мансур ушел. Его преследуют призраки вероломного времени. Мансур дрожит от страха. Возможно, он приходил, чтобы почувствовать себя в безопасности? Но какая может быть безопасность, когда не видимые никому глаза сковывают его мысли, направляют его поступки?

Мансур передал, что говорят в народе: «Наш учитель остановил свой выбор на Аз-Зейни. Какого же заступника нам еще желать?»

Ах, если бы крикнуть: «Хватит!» — и уйти. Но куда? Неминуемо встретишься с антихристом! Куда же? В келью, которую он вырыл собственными ногтями? И это конец пути? Да, он попался в коварную ловушку, тщательно подготовленную притеснителем.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Отрывок из путевых записок итальянского путешественника Висконти Джанти (1517 г. — 922 г. хиджры)

Кажется, во время этого моего путешествия в египетские земли, третьего по счету, мне уготовано судьбой стать свидетелем важных событий. Через три дня по прибытии из суданских земель я вышел в город и узнал, что султан отбыл в Сирию воевать с султаном османов. Я услышал голоса муэдзинов, которые молили аллаха даровать победу своему султану. Мне сказали, что Каир с надеждой и страхом ожидал субботы. Я был воистину огорчен тем, что попал в Каир после того, как султан уже ушел в поход во главе своего войска в Сирию. Но чтобы не лишать жителей моей страны возможности узнать, что это был за поход, и для верности я позаимствовал его описание у своего друга шейха Мухаммеда Ахмада бен Ияса. Это один из известных ученых людей Каира. Им составлена обширная история египетской земли. Если мне будет подарено достаточно времени, я бы хотел познакомить жителей моей родины с этим трудом. Ибн Ияс, несмотря на свой преклонный возраст, присутствовал на церемонии отбытия султана и записал то, что видел. Он разрешил мне перевести написанное.

Мой друг Ибн Ияс пишет:

«…Досточтимый султан Абу-н-Наср Кансо аль-Гури выступил. Примерно на расстоянии двадцати шагов впереди него шли наместники. Султан ехал верхом на высокой каурой кобыле под позолоченным седлом и чепраком. На нем была белая баальбекская аба, отороченная широкой каймой из черного шелка с золотым шитьем. Говорили, что на нее ушел пятьсот один мискаль[66] венецианского золота. В тот день султан выступал во всем своем блеске и величии. Его мужественный облик радовал глаз. Все прославляли его. Следом шел знаменосец султана. За ним шествовали начальник мамлюков Сунбуль аль-Османалий и его оруженосцы в богатых одеждах.