Королеву играет свита - Светлана Успенская

— Игорек, миленький, что мне делать? — расплакалась девушка на груди патлатого приятеля. Тот лишь пожал плечами и осведомился:

— А трешка у тебя есть? Так башка трещит, надо опохмелиться. Ну если нет трешки, то хотя бы рупь сорок на портвешок.

Шотик где-то пропадал с очередной девочкой и потому ничего дельного посоветовать не мог.

А вечером веселая компания забурилась к одному знакомому художнику в его мастерскую в Кадашевском переулке.

— Высоцкий будет, — шепнул кто-то по секрету. Катя обрадованно взвизгнула. Высоцкий в конце семидесятых имел сумасшедшую славу, которая, несмотря на противодействие официальных лиц, неудержимо распространялась по стране, как атомный гриб после взрыва. Увидеть самого Высоцкого — об этом можно было только мечтать! По Москве ходило великое множество самых невероятных слухов о нем. Все знали, что он крепко пьет, гоняет по столице на своем роскошном «мерседесе» с меховыми сиденьями, подаренном ему Мариной Влади, и имеет всех хорошеньких женщин, которые попадаются ему на пути (конечно, при условии отсутствия жены).

Мастерская художника размещалась в огромном подвале бывшего купеческого дома. Комната была захламлена старыми засохшими кистями, использованными тюбиками от красок, пустыми подрамниками и свернутыми в трубочку холстами. В углу возвышалась свалка пустых бутылок, рядом стояла тахта, покрытая грязноватым покрывалом в клеточку. Сам владелец этого великолепия, испитой, не первой молодости дядечка с несколько сумасшедшим выражением лица и большими навыкате глазами, испещренными склеротическими прожилками, оказался очень мил.

Он окинул Катю профессиональным взглядом и тут же предложил ей водки. Явно положил на нее глаз.

В ожидании Высоцкого все прибывавшая толпа оживленно разогревалась спиртным, хотя и так было жарко. Сложив руки за спиной, как в музее. Катя с любопытством рассматривала картины. Среди ее знакомых не было ни одного художника, и ей было жутко интересно. Она развернула картину, прислоненную лицом к стене, и увидела на ней зеленовато-желтое, как будто покрытое застарелыми синяками, женское тело с томно разбросанными ногами. Женщину обвивала чешуйчатая змея с хищно высунутым язычком.

— Нравится? — Автор подкрался сзади и неожиданно обнял ее за талию.

— Не знаю, — честно ответила Катя. Ей не хотелось обижать доброго дядечку, который с готовностью предоставил голодной студенческой братии приют и даже собирался угостить ее таким изысканным блюдом, как Владимир Высоцкий.

После ее слов хозяин, просивший называть себя просто Джеком, стал путано объяснять ей задачи современного искусства. Он утверждал, что обнаженное женское тело — это вовсе не обнаженное женское тело, каким оно может показаться на первый взгляд, а сосуд любви и божественного вдохновения, питающий разум гения своим священным молоком.

— Можно нарисовать доярку как Венеру, а можно Венеру как доярку, — туманно пояснил он и кивнул в угол. Висевшая там картина изображала, судя по названию, колхозный полдень. На ней женщина, очевидно та самая доярка с рублеными формами, тискалась с передовым трактористом на фоне комбайна «Нива».

В их глазах горел праведный социалистический энтузиазм.

— Кажется, он слегка не в себе, — шепнула Катя своей знакомой сценаристке Людочке.

Людочка была пухленькая простодушная девица с банальной внешностью и добрым характером. Ее фамилия и номер комнаты ходили по рукам всей общаги в качестве сексуальной «скорой помощи». Людочка никогда никому не отказывала и была готова удовлетворить любые запросы страждущего в любое время дня и ночи, причем совершенно бескорыстно. За это ее все очень любили и приглашали в интересные компании.

— Нет, он хороший, — заступилась за хозяина Людочка. — Он добрый и очень несчастный. И он очень хорошо платит «за натуру».

Денежный вопрос интересовал Катю очень сильно (уже несколько дней она существовала лишь за счет приятелей). Она собиралась выяснить подробности, но не успела. Внезапно в мастерской раздался восторженный женский визг: во двор дома въехал «мерседес» Высоцкого. Толпа хлынула в прихожую, откуда уже доносился веселый бас со знакомой, с ума сводящей хрипотцой.

Вскоре в комнату вошел невысокий невзрачный мужчина в модной вельветовой куртке и желтых кожаных ботинках, с помятым, припухлым лицом. Ему предложили выпить. Сначала он отказался, объяснив, что сейчас в завязке, но потом все же выпил и быстро захмелел.

Катя во все глаза смотрела на всеобщего кумира. Песни его ей нравились давно, но он сам… Такой непримечательный, совсем не красивый! Странно, что в этом жалком испитом мужчине могла найти такая шикарная женщина, как Марина Влади?

У Высоцкого в руках появилась гитара, и он сначала нехотя, как бы из чувства долга, а потом все более входя в раж, запел.

Вдруг на высокой ноте струны жалобно дрогнули и замолкли. Певец, подкашливая, попросил водки.

— Что-то горло тянет. — Он залпом опорожнил стакан и оглядел присутствующих. Его осоловелые глаза внезапно наткнулись на упорный испытующий взгляд Кати и остановились на ней. И больше не отпускали ее от себя.

Рвались струны, в гулкой комнате гремели аккорды, надрывно хрипел страстный бас, а настойчивые притягательные глаза все держали Катю в сладком плену. Мастерская точно отодвинулась куда-то далеко, люди исчезли, и они остались вдвоем, один на один. Он пел только для нее, для нее одной, никого не замечая вокруг!

— «Когда вода всемирного потопа вернулась вновь в границы берегов, из пены уходящего потока на берег тихо выбралась любовь…»

И Катя почувствовала, что если кого-то и можно любить в этом мире, то только этого человека, такого жалкого и вместе с тем сильного, такого некрасивого и вместе с тем притягательного. Она вспомнила Поля, свои отношения с Игорем, и ее чуть не вырвало от внезапных воспоминаний. Она почти плакала. За этим человеком она бы пошла куда угодно, хоть на край света. Только бы он поманил ее, только бы подал знак…

Но знака она так и не дождалась. Он не успел дать знак. Раздался требовательный звонок в дверь, гитара замолчала, истерически взвизгнув, рычащий голос смолк, а напряженный взгляд наконец отпустил Катю на волю.

Высоцкий длинно и виртуозно выматерился. Слушатели заметались по комнате, загалдели — все боялись, что это облава КГБ и сборище накроют, как имеющее все признаки диссидентского собрания.

Однако это были не комитетчики.

— Марина Влади! — шепнула всезнающая Людочка. — Откуда только она узнала, что он тут?

В прихожей послышался горловой требовательный голос. Высоцкий покорно встал и, повинуясь повелительным звукам, засобирался. Катя жадно ловила глазами его взгляд, надеясь, что напоследок он подарит ей надежду на будущую встречу — напрасно!

Во дворе еле слышно зарокотал мотор «мерседеса», мигнули красным светом стоп-сигналы и скрылись за поворотом.

Катя чуть не плакала. Каким мелким и ужасным показалось ей ее нынешнее бытие по сравнению с только что пережитым изумительным состоянием восторга!

Она очнулась оттого, что седовласый Джек вкрадчиво бормотал ей на ухо:

— Три рубля за сеанс… Во имя прекрасного искусства… Тон вашей кожи, несомненно, ренуаровский… Ваше имя будет обессмертено.

— Нет! — пронзительно выкрикнула Катя, пятясь, как будто ее собирались изнасиловать. — Нет! Нет! Нет!

Тело немело, по рукам и ногам бегали противные мурашки, спина отваливалась, в глазах все плыло. Она уже не чувствовала ни стыда, ни унижения, одна только огромная всепоглощающая усталость затопила ее. Каждый час Джек позволял ей немного отдохнуть и размяться. В мастерской было ужасно холодно. Он сажал ее на колени, обтянутые только скользкой шелковой тканью, и мягко, по-отечески упрекал:

— Вот ты не хочешь попробовать, а зря… Тебе было бы легче…

Он гладил ее бедра, мотивируя свои прикосновения тем, что визуальное чувство тона кожи ему нужно подкрепить тактильными ощущениями.

— На первый взгляд кажется, что твоя кожа сухая и горячая, а на самом деле она прохладная и немного влажная, совсем чуть-чуть… Я должен передать это ощущение на полотне. Понимаешь, искусство, оно…

На полотне Катина кожа расплывалась знакомыми сине-зелеными переливами, как застарелая гематома. Женщина на полотне производила впечатление разложившегося трупа, добрую неделю пролежавшего в воде.

— Я должен передать зрителю бархатистую мягкость соска… — Пальцы Джека осторожно касались груди, постепенно смелея. — Жестковатую пушистость прелестного холмика внизу живота… — Рука спускалась вниз с кошачьей опутывающей вкрадчивостью. — Влажную теплоту твоего девственного лона…

Катя пулей отлетала в противоположный угол комнаты и звенящим голосом требовала прекратить сеанс. Но Джек снова ловил ее и усаживал к себе на колени.