Удивительные приключения Яна Корнела - Милош Кратохвил

Француз снова охладил нас:

— Подождите немного. Посмотрим, что вы заговорите об этом через неделю. Скоро вы почувствуете боли в спине, в мышцах живота и во всем теле. К гребле вам нужно привыкнуть. Да мы и гребли пока, как во время морской прогулки, без всякой спешки. Вы еще узнаете все прелести галеры. Я не запугиваю вас, — мне только хочется посоветовать вам главное: как можно больше берегите силы. Не напрягайтесь при гребле ни на капельку больше, чем следует. Ведь силы вам еще очень пригодятся.

Все советы, которые француз давал нам по-немецки, он старался передать обоим арабам и нетрудна ломаном арабском языке; мне очень понравилось то, что он одинаково заботился и о нас, и о чернокожих.

Мы заметили, что наш француз был сведущим человеком не только в языках прибрежных африканских племен, но и во многих других вещах. Разумеется, им более всего заинтересовался Криштуфек, который даже обратился к французу с прямым вопросом, кто он такой и почему попал сюда, поскольку он, судя по прическе, не каторжник.

Хотя француз был не больно словоохотлив, но на прямой вопрос ответил также прямо:

— Я бретонский рыбак. Для меня море словно родной дом. Как я впервые очутился на галере, вас не касается. В первый раз мне тоже обрили голову; отсюда вы можете представить себе, за что я попал сюда. Ну, а потом, когда я отбыл свое наказание, мне сказали, что я снова свободен. Но чем заняться теперь? Вернуться домой мне было нельзя, ведь… Ну, короче, я не мог. Я пошел искать работу. Крестьяне боялись меня, а управляющие поместий, в которые я — заходил, выгоняли, как только узнавали, что я — бывший галерник. Так сама земля стала теснить меня обратно к воде. К тому же я у моря и на море вырос. Но в портах было столько голодных, что мне, взглянув на их торчащие ребра, не трудно было сообразить, как мало у меня надежды прокормиться. Я хотел наняться на корабль, но опять безуспешно: каждый капитан требовал показать ему свои ладони. Всякий из них бросал свой взгляд на мои мозоли, потом на меня и, спрашивая, повторял только одно слово: «Галера?..» Я не мог отпираться. «Убирайся вон с моего корабля!» — таким ответом оканчивалась каждая моя попытка. Но желудок требовал свое. Что же оставалось мне делать? В конце концов я направился в баньо и сказал: «Хочу добровольно на галеру!» Здесь ничего не имели против меня. Не важно, — добровольно ли ты идешь сюда или не добровольно. С той минуты, как человек появляется тут, ему не делают никакой поблажки: на солому в баньо, а потом — в кандалы и за весло. Вы не поверите, но это уже мое четвертое добровольное плавание на галере. Говорю — добровольное, насколько оно действительно такое, — я уже объяснил. Ну… я привык. Человек привыкает ко всему.

Меня охватил ужас — ужас перед судьбой человека, не позволяющей ему вырваться из ада, в который он однажды попал. Но какая там судьба! Сами люди не позволяют этого. Те, кто не побывал на галере, не желают допустить галерника в свою среду.

— Можете называть меня Жаком, — сурово закончил свой рассказ француз.

Мы гребли, гребли и стали замечать боль в мышцах, которые еще не привыкли к напряжению такого рода. Нам не помогло даже то, что мы немного передохнули от маршей и привыкли носить тяжести на спине и плечах — ведь особые движения у весел заставляли напрягаться совсем другие части тела и иным образом.

Скоро каждый подъем, каждый нажим на весло и даже каждый присест стали настоящей пыткой. Особенно болели брюшные мышцы, — как будто их резали ножом. Мы начинали постепенно сдавать. Вот тут-то и забегали между нами надсмотрщики с плетьми, — у них сразу же появилась работа. Ремни засвистели в воздухе, и на ребрах гребцов стали появляться красные полосы. Скоро вся галера выла, точно свора собак, бичуемых псарями. Мы обливались потом, он застилал нам глаза, члены слабели, в ушах звенело. Но стоило только заслышать шаги приближающегося надсмотрщика, как человек делал новое усилие, потом еще одно и еще…

После первоначальной самоуверенности нами овладело чувство безнадежного отчаяния. В полуобморочном состоянии я бросил взгляд на Криштуфека; он был бледен как смерть. Я сразу же перевел свои глаза на француза. У Жака были еще четкие, равномерные движения. Вдруг у наших ног упал негр, сидевший рядом со мной. А ведь он казался нам самым сильным из нас. Руки у него соскользнули с весла, он свалился со скамьи на пол, лицом к небу, на его губах выступила пена. К нему тотчас же подскочили оба надсмотрщика. Разумеется, они не собирались оказывать ему помощи и приводить его в чувство. Надсмотрщики принялись только размахивать своими плетками.

Казалось, что десятки ременных змей впиваются в его черное, блестящее от нота, тело. Надсмотрщики были достаточно опытны. Смотрите-ка, произошло чудо: тело, походившее, собственно, на труп, вдруг стремительно поднялось вверх, полубессознательно рванулось к веслу и заработало снова.

Вот это и есть настоящая галера!

Если бы я стал описывать первую неделю нашего плаванья, то мне пришлось бы постоянно повторять одно и то же. Предсказания Жака сбылись слово в слово, — мы продолжали оставаться в своих кандалах, все более и более сознавая ужасную обреченность своего положения. Оно особенно удручало нас тем, что мы не видели впереди никакого облегчения.

Однако наши тела помаленьку привыкали к гребле, мышцы превращались в стальные, да и дух становился сильнее. Странно, что настоящее страдание не ломает человека, когда он научится прямо смотреть ему в лицо, когда он вглядится в него и поймет его причины и источники. Тогда появится не отчаяние, а ненависть и злоба, истинная и благородная ненависть ко всем виновникам этого страдания. Человеку только не следует обвинять судьбу, — он должен сам разобраться получше в том, кто, как и почему является причиной его несчастья. Тогда это несчастье ни за что не сломит его, и, наоборот, я бы сказал, оно закалит его. Казалось, именно здесь, на галере, я окончательно понял, кто такой был наш молчехвостский приказчик, который, желая угодить князю из Лобковиц, обманным путем заманил нас в Бержковицы, откуда мы попали к вербовщикам, только теперь я как следует раскусил бержковицкого управляющего, лейтенанта Тайфла, саксонского офицера, приказавшего повесить восставших крестьян, и капитана нашей галеры с его подручными — корабельными надсмотрщиками.

Затем я вглядывался в лица господ, о которых рассказывали нам крестьяне Тюрингенвальда, и перед моими глазами вслед за ними промелькнули князья, короли и даже сам император. Теперь я сумел бы разгадать их хищное нутро, — им уже ни за что не удалось бы облапошить меня.

И с другой стороны, только здесь, на галере, я по-настоящему оценил истинную красоту доброты и любви к людям Матоуша Пятиокого, Шимона Завтрадомой и сотен наших и немецких крестьян, а также сурового и хмурого бретонского рыбака Жака. Я был полон любви и ненависти.

Потом я вспомнил и еще об одном — о покойном полковнике Помпейо, беспощадном командире. Для него солдат был ничем, и все-таки он, как небо от земли, отличался от лейтенанта Тайфла. Помпейо служил господам, был у них на жалованье, служил им потому, что он сам искренне верил им и, как солдат, отдал за них свою жизнь. Мне нельзя было не включить Помпейо в число своих врагов, но я не мог его ненавидеть, его самого. Бороться против него я мог, а ненавидеть — нет.

Удивительно, как великие страсти помогают человеку быстрее созреть и возмужать.

Однажды, после нескольких недель сторожевой службы у берегов Испании — это был единственный промах в предсказании француза, ведь нам не довелось вступить тотчас же в бой с каким-либо противником, — наша галера встала на якорь в совершенно пустынном месте. Мы долго тщетно ломали себе головы, ради чего торчим здесь. Это выяснилось только на третий день. К берегу тянулся очень длинный обоз телег, которые чуть не трещали от груза. Все эти товары — ящики, мешки, бочки — стали перегружать на нашу галеру. В них были припасы пороха, муки, копченого мяса, сушеных и маринованных рыб.

— Теперь нам предстоит далекое плавание, — сразу же определил Жак, и его лицо приняло крайне озабоченное выражение.

Грузили целый день и целую ночь. Когда пустые телеги стали возвращаться домой, снялись с якоря и мы.

Это было на рассвете. Море казалось не особенно спокойным, но нельзя было назвать его и бурным. На берегу шумели сосны, спускавшиеся по песчаному скату прямо к самой воде. Ветер играл их колючими ветвями, напоминая родной край, в который вряд ли мне когда удастся вернуться. Волны, высотою с человеческий рост, катились по поверхности моря; их белые гребни тянулись необозримо длинными грядами, пенились, перекувыркивались и рассыпались брызгами в зеленые, как смарагд, и гладкие, как стекло, дугообразные борозды.