«Осада человека». Записки Ольги Фрейденберг как мифополитическая теория сталинизма - Ирина Ароновна Паперно
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В их отношениях соединились «любовь и наука», и этим была достигнута особая близость:
Эти наши годы представляли собой обмен научными душами, и близость здесь была такова, что индивидуальность одного терялась в другом. Природа создала из нас, чужих двух и далеких людей, близнецов (VI: 37, 204)82.
Встретившись как коллеги (неловко и неудачно) уже в 1924 году, они стали близки весной 1928 года: «…мы были обвенчаны общностью жизней и любовей. Наши судьбы слились» (VII: 44, 70). Жена Хоны, Дора, вскоре узнала об их любви, а мать Фрейденберг, от которой она ничего не скрывала, жестоко осуждала ее связь с женатым человеком, и в обоих домах воцарилась тяжелая атмосфера сдержанной ненависти (VII: 46, 95). Они были бесприютны и по целым дням вместе ходили по городу: по улицам, мимо церквей, в толпе по Невскому, вдоль набережных (VII: 44, 70–71).
Где мы не бродили, где не чувствовали себя бездомными, выброшенными из жизни! Все улицы и закоулки исхаживались нами после заседаний: подворотни, темные углы парадных, своды церквей – о, где мы не шептались, не прижимались, не плакали! (IX: 69, 166)
Живя в одном городе, они обменивались длинными письмами, отосланными до востребования, иногда в тот же день, когда им удалось увидеться или поговорить по телефону. Они подробно обсуждали нюансы своих разговоров и встреч:
Я сказал Вам сегодня «утром» (по телефону), что после вчерашнего разговора у меня в душе осталась большая сумятица, но когда вы ответили, что тут надо многое прояснить, то у меня мелькнуло сомнение в самой возможности подобного прояснения (VII: 45, 80).
Прояснить ситуацию было трудно, но уже на следующий день, 12 мая 1928 года, Фрейденберг ответила длинным письмом (в машинописи, одиннадцать страниц через два интервала):
Сегодня, когда Вы сказали мне по телефону, что имеете для меня письмо <…> – вдруг такая большая радость охватила меня, воздушная, легкая, – что я поняла природу своей души, для которой дороже всего в свете язык от сердца к сердцу, с полным отходом от жизни, от мира звуков, от (в философском значении!) всего чувственного (VII: 45, 83).
Они долго были на вы и обращались друг к другу по имени и отчеству. В письмах они много рассуждали о природе и смысле любви.
Мучения любви и все богатство того, что приносит душе непринятое от нее – это высоко, красиво и очень свято; но качественно различна слитность, и по-иному прекрасна тем, что есть путь к единству – к единству, так ужасно желанному. Когда же оно есть, в нем «третье», уже довлеющее самому себе (VII: 45, 73–74).
Так, не стесняясь философского языка, писала влюбленная Фрейденберг.
Они часто говорили о судьбе и смерти. Оба использовали профессиональные термины. Когда Франк-Каменецкий заговорил раз о «запрете» (имеется в виду запрет на сексуальную консумацию их связи), Фрейденберг ответила: «Какие запреты? Доисторическая семантика? Условности, рожденные мозгом дикаря, ставшие формами жизни…» (VII: 45, 74) «Нет ничего больней, чем измена. В мещанской среде измена мыслится физически, но ведь только там» (VII: 45, 76). Вопрос о физическом вставал часто и рассматривался по-разному, но в общем и целом Фрейденберг придерживалась теории «чистой любви». Иногда это приводило к недоразумениям: «Он имел в виду обычную развязку любви, а я поняла, что речь идет о судьбе, о предопределенности нашей жизненной встречи» (VII: 45, 79). Фрейденберг поднимала вопрос о «способности претворения физического в духовное» (VII: 45, 87).
Гуляя, они держались за руки. Однажды (гроза застала их в Летнем саду) зашли в подъезд, «и в первый раз в жизни я обняла человека, который был мне дорог» (VII: 46, 107). Летом 1928 года (жена Франк-Каменецкого была в отъезде) они иногда вместе были в комнате в «розовом домике» в Царском, которую Фрейденберг снимала как дачу, но и тогда они продолжали писать друг другу пространные письма, полные пронзительной любви и нежности, философических размышлений и научных формулировок. В июле, после десятков страниц писем, они перешли на ты. Вернулась Дора. Вскоре Фрейденберг узнала, что Хона «сошелся со своей женой» (VII: 47, 133). Началась стадия любви «горькая, нехорошая, тягостная для обоих» (VII: 47, 139). Были свидания в комнате подруги Фрейденберг Раисы Викторовны Шмидт. Были «улицы и дороги, свиданья на трамвайных остановках и в коридорах университета» (VII: 47, 140). Их по-прежнему связывала лишь «духовная близость». Однажды Фрейденберг решила, что они «получили право поступать так, как требовала наша любовь», но в этот раз Франк-Каменецкий отнесся к ее порыву отрицательно (VII: 51, 169). Она замечает: «Чувственной любви к одухотворенному моей любовью человеку я вообще не испытывала никогда. Сильная природа потрясала меня именно тогда, когда я не любила» (VII: 51, 169). В бессонные ночи ее точил один вопрос: «Не сублимируется ли та страсть, что в такой мере была дана мне природой, в научное творчество?» (VII: 51, 170) Так, «в качке», прошел не один год (VII: 47, 141).
Если, как пишет Фрейденберг, «я жила Хоной», то «[м]ама жила мной. <…> Моя жизнь опять принадлежала маме. <…> Мама вечно ожидала меня» (X: 80, 116). Мама ненавидела Хону, но это (как описывает ситуацию дочь) не ослабило нерасторжимой связи между ними: «Я думала о ней всегда, тревожилась за каждый час…» Фрейденберг сводила с ума мысль о будущей разлуке с матерью: старше дочери на тридцать лет, «она уйдет от меня», они разлучатся. По ночам, прислушиваясь к дыханию матери, она рыдала при мысли о неизбежности расставания. «Мы обе, скрывая друг от друга, думали об одном и том же нашу страшную думу» (X: 80, 116). «Наша жизнь тех лет, – пишет она о матери и о себе, – исполненная великим счастьем близости и величайшим взаимным проникновением, одновременно была молчаливой умопомрачающей драмой» (X: 80, 117). Судя по этому описанию, отношения с матерью были не менее драматичны, чем отношения с Хоной. (Напомним, что когда Фрейденберг пишет эти строки, она оплакивает мать, умершую в страшных условиях во время блокады, и что ее смерти предшествовал
