Записки о войне. Стихотворения и баллады - Борис Слуцкий

Бухарест

Капитан уехал за женойВ тихий городок освобожденный,В маленький, запущенный, ржаной,В деревянный, а теперь сожженный.

На прощанье допоздна сидели,Карточки глядели.Пели. Рассказывали сны.

Раньше месяца на три неделиКапитан вернулся — без жены.

Пироги, что повара пекли —Выбросить велит он поскорее,И меняет мятые рублиНа хрустящие, как сахар, леи.

Белый снег валит над Бухарестом.Проститутки мерзнут по подъездам.Черноватых девушек расспрашивая,Ищет он, шатаясь день-деньской,Русую или хотя бы крашеную,Но глаза, чтоб серые, с тоской.

Русая или, скорее, крашенаяПонимает: служба будет страшная.Денег много и дают — вперед.Вздрагивая, девушка берет.

На спине гостиничной кроватиГолый, словно банщик, купидон.

— Раздевайтесь. Глаз не закрывайте, —Говорит понуро капитан.— Так ложитесь. Руки — так сложите.Голову на руки положите.

— Русский понимаешь? — Мало очень.— Очень мало — вот как говорят.Черные испуганные очиИз-под черной челки не глядят.

— Мы сейчас обсудим все толково.Если не поймете — не беда.Ваше дело — не забыть два слова:Слово «нет» и слово «никогда».Что я ни спрошу у вас, в ответГоворите: «никогда» и «нет».

Белый снег всю ночь валом валит,Только на рассвете затихает.Слышно, как газеты выкликаетПод окном горластый инвалид.

Слишком любопытный половой,Приникая к шелке головой,Снова,Снова,Снова      слышит ворохВсяких звуков, шарканье и шорох,Возгласы, названия газетИ слова, не разберет которых —Слово «никогда» и слово «нет».

«Пристальность пытливую не пряча…»

Пристальность пытливую не пряча,С диким любопытством посмотрелНа меня угрюмый самострел.Посмотрел, словно решал задачу.

Кто я — дознаватель, офицер?Что дознаю, как расследую?Допущу его ходить по свету яИли переправлю под прицел?

Кто я — злейший враг иль первый другДля него, преступника, отверженца?То ли девять грамм ему отвешено,То ли обойдется вдруг?

Говорит какие-то словаИ в глаза мне смотрит,Взгляд мой ловит,Смотрит так, что сердце ломитИ кружится голова.

Говорю какие-то словаИ гляжу совсем не так, как следует.Ни к чему мне страшные права:Дознаваться или же расследовать.

Говорит Фома

Сегодня я ничему не верю:Глазам — не верю.Ушам — не верю.Пощупаю — тогда, пожалуй, поверю,Если на ощупь — все без обмана.

Мне вспоминаются хмурые немцы,Печальные пленные 45-го года,Стоявшие — руки по швам — на допросе.Я спрашиваю — они отвечают.

— Вы верите Гитлеру? — Нет, не верю.— Вы верите Герингу? — Нет, не верю.— Вы верите Геббельсу? — О, пропаганда!— А мне вы верите? — Минута молчанья.— Господин комиссар, я вам не верю.Все пропаганда. Весь мир — пропаганда.

…Если бы я превратился в ребенка,Снова учился в начальной школе,И мне бы сказали такое:Волга впадает в Каспийское море!Я бы, конечно, поверил. Но преждеНашел бы эту самую Волгу,Спустился бы вниз по течению к морю,Умылся его водой мутноватойИ только тогда бы, пожалуй, поверил.

Лошади едят овес и сено!Ложь! Зимой 33-го годаЯ жил на тощей, как жердь, Украине.Лошади ели сначала солому,Потом — худые соломенные крыши,Потом их гнали в Харьков на свалку.Я лично видел своими глазамиСуровых, серьезных, почти что важныхГнедых, караковых и буланых,Молча, неспешно бродивших по свалке.Они ходили, потом стояли,А после падали и долго лежали,Умирали лошади не сразу…Лошади едят овес и сено!Нет! Неверно! Ложь, пропаганда.Все — пропаганда. Весь мир — пропаганда.

М. В. Кульчицкий

Одни верны России              потому-то,Другие же верны ей               оттого-то,А он — не думал, как и почему.Она — его поденная работа.Она — его хорошая минута.Она была отечеством ему.

Его кормили.         Но кормили — плохо.Его хвалили.         Но хвалили — тихо.Ему давали славу.             Но — едва.Но с первого мальчишеского вздохаДо смертного          обдуманного                   крикаПоэт искал         не славу,               а слова.

Слова, слова.         Он знал одну награду:В том,   чтоб словами своего народаВеликое и новое назвать.Есть кони для войны               и для парада.В литературе         тоже есть породы.Поэтому я думаю:         не надоОб этой смерти слишком горевать.

Я не жалею, что его убили.Жалею, что его убили рано.Не в третьей мировой,                а во второй.Рожденный пасть            на скалы океана,Он занесен континентальной пыльюИ хмуро спит         в своей глуши степной.

Кульчицкие — отец и сын

В те годы было         слишком мало праздников.И всех проказников и безобразниковСажали на неделю под арест, —Чтоб не мешали Октябрю и Маю.Я соболезную, но понимаю:Они несли не слишком тяжкий крест.

Офицерье, хулиганье,Империи осколки и рванье,Все социально чуждые и часть(далекая)      социально близких,Означенная в утвержденных списках,Без разговоров отправлялась в часть.

Кульчицкий — сын             по праздникам шагалВ колоннах пионеров. ПрисягалНа верность существующему строю.Отец Кульчицкого — наоборот: сиделВ тюряге, и угрюмел, и седел. —Супец — на первое, похлебка — на                        второе.

В четвертый мая день (примерно) иДевятый — ноября             в кругу семьиКульчицкие обычно собирались.Какой шел между ними разговор?Тогда не знал, не знаю до сих пор,О чем в семье Кульчицких                  препирались.

Отец Кульчицкого был грустен, сед,В какой-то ветхий казакин одет.Кавалериста, ротмистра, гвардейца,Защитника дуэлей, шпор певцаНе мог я разглядеть в чертах отца,Как ни пытался вдуматься,                  вглядеться.

Кульчицкий Михаил был крепко сбит,И странная среда, угрюмый бытНе вытравила в нем, как ни травила,Азарт, комсомолятину его,По сути не задела ничего.Ни капельки не охладила пыла.

Наверно, яма велика войны!Ведь уместились в ней отцы, сыны,Осталось также место внукам, дедам.Способствуя отечества победам,Отец — в гестапо и на фронте — сынПогибли. Больше не было мужчин

В семье Кульчицких… Видно, великаРоссия, потому что на векаРаскинулась.         И кто ее охватит?Да, каждому,         покуда он живой.Хватает русских звезд над головой.И места      мертвому            в земле российской хватит.

«Ко мне на койку сел сержант — казах…»

Ко мне на койку сел сержант — казах —И так сказал:         «Ты понимаешь в глобусе?»И что-то вроде боли или робостиМелькнуло в древних, каменных глазах.Я понимал.И вот сидим вдвоемИ крутим, вертим шар земной                  до одури,И где-то под Берлином                  и на ОдереПоследний бой противнику даем.Вчерашней сводкой               Киев сдан врагам,И Харьков сван сегодняшнею сводкой,И гитлеровцы бьют прямой наводкойПо невским и московским берегам.Но будущее — в корпусе «один»,Где целый день — у глобуса собрание,Где раненыеИ тяжелораненыеПланируют сраженье за Берлин.

Когда мы пришли в Европу