Гаршин - Наум Беляев

Своим близким друзьям Гаршин поведал, что в течение зимы у него сложился план новой повести. Большую часть ее Гаршин успел изложить на бумаге, но болезнь помешала ему, а теперь он просто забыл, что хотел написать. Рукопись же в припадке тоски он сжег.

Несмотря на тяжелое лето, зимой к Гаршину вернулось бодрое настроение. Окружающие с удивлением наблюдали эту резкую перемену; они вновь видели его в эту зиму 1886/87 года оживленным, веселым, полным сил — как в лучшие периоды его жизни. Он посещал все выставки картин и мастерские художников, мог целыми часами говорить о теории и истории искусства. В эту зиму он особенно прилежно изучал также материалы петровской эпохи и редактировал «Обзоры детской литературы».

Неожиданно пришло известие о смерти Надсона. В январе тело поэта привезли из Ялты в Петербург. Гаршин был глубоко опечален безвременной гибелью талантливого юноши. Он принял участие в похоронах и на могиле поэта, волнуясь, в слезах, прочел новое стихотворение Полонского, посвященное памяти покойного.

Весной Гаршин вместе со старым своим другом Гердом и его дочерью предпринял поездку в Крым. Новые места, изумительные по красоте пейзажи, благотворный климат, море — все это укрепило его нервы и силы. В Крыму он написал очерк о художественных выставках. Его взгляды на искусство (вспомним Рябинина в «Художниках») в основном совпадали с взглядами «передвижников». Писатель высоко ставил призвание художника. Художник, по его мнению, это человек, который «по сравнению с толпой лучше видит и может передать другим то, что он видит…»

«Первое, что думает каждый, прочитавший или увидевший высокое создание искусства, — пишет Гаршин в своем очерке: — „Как это похоже, как это верно, как это знакомо, и тем не менее я в первый раз увидел это, сознал это!“ Часто один мощный художественный образ влагает в нашу душу более, чем добытое многими годами жизни».

С этими высокими требованиями Гаршин подходит к оценке творчества русских художников.

Выставка «передвижников» в 1887 году была в основном посвящена Сурикову и Поленову. Подробно разобрав картины этих первоклассных мастеров, Гаршин с чувством законной гордости восклицает: «Трудно представить себе даже, чтобы искусство, едва вышедшее из пеленок, существующее как самостоятельная школа едва каких-либо тридцать лет, могло давать подобные выставки из года в год…»

В бодром настроении он вернулся в Петербург и взялся за работу над романом о Петре. С наслаждением ездил по местам, где бывал император. Гаршин любил Петербург, знал все закоулки этого города и часто представлял себе Петра то в одном, то в другом месте Петербурга. По обыкновению, он вынашивал в уме и в воображении образ, который затем переносил на бумагу.

Наступил май, приближалось лето — самое страшное для писателя время года. Но на этот раз настроение его не ухудшилось. Гаршин надеялся этим летом осуществить свою заветную мечту — поехать в Англию, кроме того, он хотел побывать на юге и потому лишь временно поселился у родственников жены под Петербургом, в Сухопутной таможне.

Однако предчувствие несчастья не покидало Гаршина даже в самые лучшие периоды его жизни. Однажды в мае 1887 года, когда он казался здоровым и веселым, занимаясь любимым делом — переплетением книг, он неожиданно обратился к жене и попросил ее записать стихотворение, сложившееся в его уме:

Свеча погасла, и фитиль дымящий,Зловонный чад обильно разносящий,Во мраке красной точкою горит.В моей душе погасло пламя жизни,И только искра горькой укоризныСвоей судьбе дымится и чадит.И реет душный чад воспоминанийНад головою, полной упований,В дни лучшие, на настоящий миг,И что обманут я мечтой своею,Что я уже напрасно в мире тлею, —Я только в этот скорбный миг постиг.

Мрачность этого стихотворения испугала молодую женщину. Она с беспокойством спросила, почему ему пришли в голову такие стихи. Писатель с грустью ответил, что не верит в полное освобождение от злого недуга, а в современной обстановке больной человек — это «фитиль дымящий, зловонный чад обильно разносящий».

В июне Гаршин в несколько дней написал новый рассказ. К несчастью, рассказ этот не увидел света, так как при первых же припадках тоски — а они вновь наступили у Гаршина с июля, — он сжег рукопись. Сюжет этого рассказа он подробно изложил своим друзьям, как только ему стало немного лучше.

«Это была, — вспоминал Фаусек, — странная история с ярким фантастическим характером; в ней были длинные диалоги научного и философского характера. Идея рассказа заключалась в защите дерзаний в науке, в праве людей науки дерзать и ошибаться. Это был протест против нетерпимости консерваторов науки. В повести действовали ученые, молодые и старые, профессора и их ученики, начинающие, но уже гордые своим знанием и враждебные ко всему, что, по их мнению, „не научно“. Гаршин доказывал, что в истории науки много раз создавались теории и учения, казавшиеся в свое время грубыми заблуждениями, а впоследствии открывавшие человечеству новые области.

Главными действующими лицами повести были два молодых приятеля: один — начинающий ученый, молодой самодовольный педант, другой — замкнутый в себе странный, болезненный чудак, с наклонностями к отвлеченному мышлению. Этот мыслитель додумался до медиумических явлений.

По совету своего друга он демонстрирует обществу ученых скептиков новые, таинственные явления, которые он открыл. За обнаружение своей „творческой силы“ он поплатился всей своей душевной деятельностью: после сеанса он впал в неизлечимое слабоумие…»

Близилась осень, но состояние Гаршина не улучшалось. Еще с лета он перестал ходить на службу, а сейчас обычное выздоровление не наступало, и он сам предложил начальнику взять на его место временного заместителя.

Вскоре Гаршин почувствовал себя несколько лучше и решил вернуться на службу. Он полагал, что механическая, по существу, служебная работа, может быть, будет ему даже полезна.

Каково же было его огорчение и разочарование, когда новый заместитель встретил его с вытянутым лицом и, презрительно путая его имя и отчество, начал ему выговаривать за запущенные дела.

Самоуверенный чиновник стал корить смущенного писателя за плохо подшитые папки, за недостаточную четкость в канцелярских бумагах, уверяя его, что съезд недоволен его работой.

Гаршин, возмущенный и растерянный, тут же написал заявление об отставке.

Призрак нищеты и голода вновь надвинулся на семейство Гаршина.

Физические и нравственные муки не оставляли несчастного писателя весь последний год его жизни. Друзья видели его страдания, но не знали, как помочь ему. Гаршин страшно изменился, платье висело на его исхудалом теле, образуя нелепые складки. Глаза глубоко запали и горели лихорадочным блеском. Лицо поражало своей бледностью. Во время разговора он вдруг замолкал и с горьким плачем целовал руки своей жены, ища у нее защиты и утешения.