Когда улетают журавли - Александр Плетнев

Матвей хрипло смеялся, а Сенька продолжал:

— А откуда у нас, Диденок, сила? Поросят жрали. Вот могу тебя на крышу поднять. Давай? — Сенька порывался взять Матвея, но тот серьезно посмотрел в его бегающие глаза:

— Пошел ты…

А младший, Колька, был бледный, рыжий, с плоским, чечевицеобразным лицом и толстыми губами. Их разительная несхожесть наводила на сомнение о их родстве.

Переломившись через прясло, Колька говорил Марковне:

— Зорьку вашу отдельно пасем. Стадо лежит, а ее на клевер гоним, стадо поднимается — и она с ним.

— Вы уж ей отдыхать давайте.

— Даем, — спешил угодить Колька. — Как ляжет, так целый день и лежит.

— Господи, — шептала Марковна, — за что ты их блаженненькими сделал.

Процедив молоко, Марковна собрала на стол. Матвей поставил бутылку водки, открывать не стал, не хозяин ей: в расчет входит. Колька разлил водку в две кружки. Сенька тянул узким ртом-трубочкой, а Колька глотал, обхватив губами полкружки. Руками брали малосольные огурцы, с набитыми ртами пытались говорить. Рассол грязными струйками тек по рукам.

«Лапы небось год не мыли», — думал брезгливо Матвей. Его раздражала сейчас жадность братьев. И никакие они не дураки, хитрюги. Он закурил у порога.

Марковна устало присела, потчевала пастухов.

Братья сидят, шумно чавкают и болтают без продыху. Марковна ушла в себя, ничего не слышит. Про какое-то письмо говорят слабоумненькие. Захмелевший Сенька за рукав Марковну потянул, и тут четко услышала:

— Не получили, что ль, еще письма-то от Ивана?

Марковна испуганно смотрит в Сенькины часто мигающие бесцветные глаза.

— Бог с тобой, Сеня, о чем ты? Войны уж три года нет!

Сенька оглядывается на Кольку.

— Мы разве не говорили? Да уж недели три, как было-то. У Таскаевского тракта мы пасли, а он шел. Шинель-то оборванная и в лаптях…

— Истинный Христос, Марковна, — пучит глаза и Колька.

— Покурили мы вместе. «Не в вашей ли деревне, — спрашивает, — Вороновы живут?» — «В нашей», — говорим. «Пусть, — говорит, — ждут сына Ивана».

Марковна побледнела, вцепилась в Сенькино плечо, трясла так, что тот слова сказать не мог, только открывал рот и щелкал зубами.

— Сеня, правда, а? Коля, Сеня, ну хоть раз в жизни, а?

Матвей бросил курить, настороженно смотрел на Диденок.

— Да что нам врать-то! Вот не подняться с места. Вместе с Иваном, говорил, мыкались. Вслед за мной, говорил, придет сперва письмо, а потом сам. — Они и сами теперь верили в небылицу и улыбались, довольные тем, что внесли в дом радость.

— А что же он? Куда же он шел? Да какой же он? — засыпала Марковна вопросами.

— А кто его знает. Не сказывал: не то в Таскаево, не то в Бакмасиху али еще куда. И чей — не спросил. Только худой шибко да в лаптях.

От порога послышалось похожее на стон и рычание. Матвей, окостенелый и страшный, двигался к столу. Жилистым сухим кулаком смахнул с лавки Сеньку. Колька, опрокинув лавку, кинулся к двери, а Сенька скользил трясущимися ногами по полу, полз к двери и судорожно оглядывался.

Матвей искал, чем бы ударить, метался по хате, кинулся к ведерному чугуну.

— У-у! Так вас перетак, зверье, пустобрехи!

— Матве-ей-ей! — закричала Марковна. А Сенька все же совладал с собой, пулей выскочил во двор.

— За что ты их, Мотя?

Матвей стоял среди избы с чугуном в руках и, казалось, не мог понять, как он у него очутился. Дышал Матвей тяжело, с хрипом.

— За что? А они за что?

— А если правда. Сказывали ведь: в городе-то вернулся.

— Опять за старое! — Матвей кинулся к припечку с чугуном. — Али мы железные? — Махнул рукой и вышел во двор.

Ночь была бессонная. Утром Марковна пошла в контору к управляющему.

— Петр, дай лошадь?

Управляющий с заросшим лицом, с усталыми глазами: сенокос — не хватает людей, не хватает тягла.

— Зачем, мать?

— В Таскаево надо и в Бакмасиху. — Рассказала зачем.

Управляющий покачал головой.

— Врут, сволочи! Зря, мать, съездишь семьдесят верст.

Марковна стояла, сжав руки на груди.

— А ты дай. Может, не зря. А нет — пешком пойду, — сказала тихо, но решительно.

…Матвей запрягал мосластую маленькую лошадь в большую с толстыми колесами телегу и думал о том, что не под силу будет ей тянуть тяжелую, как плот, телегу в такую даль, по пыльной, жаркой дороге. И было плохо на душе оттого, что все мытарства жены будут напрасными и что он не в силах ее ни отговорить, ни прикрикнуть на нее, чтоб не ехала. И опять наплывала на него ненависть к братьям Диденкам: «Погодите, зверье, я вас выведу. Дураками прикинулись, чтоб в трудное время жить легче. Заигрались. Дурак-то этакое не выдумает».

Из избы вышла Марковна с едой в узелке, бросила в телегу жесткий брезентовый плащ. Обернулась, посмотрела на огород, избу, сарай, как будто прощалась со всем ей родным на долгие годы, потом, наступив на ступицу, влезла на телегу, взяла вожжи, не выпуская из рук узелка. Матвей стоял, опустив устало руки. Седые его брови были насуплены. Хотелось сказать жене какое-то слово, чтоб оно поставило все на старое место, чтоб убило в ней бесполезные надежды, которые заставят еще раз умереть воскресшего в воображении сына.

— Смотри, Мотя, за хозяйством. Да баню сегодня протопи, а то Алешка-то в поту да в пыли. — Марковна потянула за вожжу. Лошаденка, медленно заваливаясь на бок, развернулась и, напрягая узловатые колени, потянула плот-телегу.

«Меньше недели не проездит», — подумал Матвей и крикнул во след:

— Буланку-то прикармливай!

— Чего? — не поняла Марковна и остановила лошадь.

Матвей вяло махнул рукой, ссутулился, ничего не сказал. Марковна видела, как тяжело мужу, и ей захотелось его ободрить.

— Чегой-то ты, отец, а? Сынок, даст бог, вернется.

— Езжай! — с прорывом в голосе сказал Матвей и еле удержался, чтоб не разрыдаться.

Когда улетают журавли

Хоть и ждал Алешка повестку, она пришла неожиданно. Ждал и тревожился: возьмут или не возьмут в армию. Прошлой зимой был на призывном пункте в городе. Ростом еще тянул, а вес никудышный: сорок девять килограммов — бараний. Разделся тогда и поразился сам. Рядом ребята статные и даже небольшого роста, но были и плечи, и грудь, а Алешка как мизгирь: руки и ноги длинные, худые, грудка узкая, и плеч почти не было.

Женщина-врач прослушала Алешку, покрутила, заставила поприседать, потом сказала: «Одевайтесь» — и тихо что-то шепнула военному.

Военком, седой подполковник, задумчиво соглашался:

— Да, конечно. Эхо войны…

Стыдясь наготы, заторопился одеваться.

— Так, говоришь, образование шесть классов? — переспросил военком, и Алешке показалось, что военком видит его насквозь и знает, что не шесть, а четыре. Алешка слышал, что с начальным образованием в армию брать не будут, на комиссии прибавил два класса. Документа комиссия не потребовала, наверное потому, что грамотеев среди призывников было немного. А сейчас Алешка испугался и чуть не отказался от неоконченных двух классов, но пересилил страх и кивнул утвердительно.

— Неплохо. — Военком сказал это, повернувшись к врачу. Потом грустно улыбнулся Алешке. — Ладно, иди, — Крути девкам головы. Потребуешься — вызовем.

Алешка пошел к дверям и еще услышал:

— Пять-шесть классов поголовно… Да… Эхо войны…

Алешка хвастался в деревне, как ловко он обвел вокруг пальца комиссию насчет образования. Мать охала, квохтала, что курица, говорила, «заарестуют» за обман, а отец, напрягаясь в кашле, горбился.

— Оно, конечно, учиться бы надо.

Только дед Коровин высказался твердо:

— Дурак.

— Почему?

— А потому: незнайка на теплой печке сидит, а знайка по холодной дорожке бежит.

Пришла поздняя осень, солнечная, блеклая, с морозами по утрам и с зелеными до черноты озимыми.

Вечера были длинные, холодные и непроглядно темные. Молодежи в деревне мало, и поэтому в небольшой саманной конторе, что была и клубом, молодежь собиралась только в субботу да воскресенье, когда приходила с центрального отделения из школы и из города, где кое-кто учился в железнодорожном училище и ФЗО.

Алешка, поставив лампу в угол, чтоб не мешать спать родителям, читал допоздна. Книги он брал у учительницы местной начальной школы. Книги были старые, читал их Алешка по нескольку раз, они ему не надоедали. Особенно без конца он мог читать толстый серый том Блока, потому что стихи его были сказочно-заманчивые и просторные, как Алешкина степная родина.

…Бежит, бежит степная кобылицаИ мнет ковыль.

Алешка любил стихи. Ему нравилось читать наизусть громко в поле или в степи, когда один, а больше всего петь на свой лад и мотив. Он был убежден, что стихи все можно петь. В деревне удивлялись, откуда Алешка знает столько песен, и относились к нему с уважением.