Сто лет одиночества - Габриэль Маркес

— Это очень просто, полковник, — сказал он. — Надо его убить.

Полковника Аурелиано Буэндиа встревожила не жестокость предложения, на долю секунды опередившего собственную его мысль, а та форма, в которой оно было сделано.

— Не ждите, что я отдам такой приказ, — ответил он.

Приказа он действительно не отдал. Однако спустя пятнадцать дней генерал Теофило Варгас попал в засаду и был изрублен на куски ударами мачете, а полковник Аурелиано Буэндиа принял главное командование. В ту же ночь, когда власть его была признана всеми командирами повстанцев, он вдруг проснулся, охваченный внезапным ужасом, и стал кричать, требуя принести ему одеяло. Внутренний холод, пронизывавший его до самых костей и терзавший даже под жаркими лучами солнца, мешал ему спать в течение многих месяцев, пока наконец не сделался чем-то привычным. Опьянение властью начало перемежаться вспышками глубокого недовольства собой. Пытаясь излечиться от непрестанного холода, он приказал расстрелять молодого офицера, посоветовавшего ему убить генерала Теофило Варгаса. Приказы его исполнялись раньше, чем он успевал их отдать, раньше даже, чем он успевал их задумать, и всегда шли дальше тех границ, до которых он сам осмелился бы их довести. Заплутавшись в пустыне одиночества своей необъятной власти, он почувствовал, что теряет почву под ногами. Его раздражали теперь радостные клики толпы в захваченных им городах, ему казалось, что точно так же эти же самые люди чествовали здесь его врагов. Где бы он ни был, повсюду ему встречались юноши, которые смотрели на него такими же, как у него, глазами, говорили с ним таким же, как у него, голосом, приветствовали его с тем же недоверием, с каким он приветствовал их, и называли себя его сыновьями. Он испытывал странное чувство — будто его размножили, повторили, но одиночество становилось от этого лишь более мучительным. У него появилась уверенность, что собственные офицеры обманывают его. Он охладел к герцогу Марлборо. «Лучший друг тот, кто уже умер», — любил он повторять в те дни. Он устал от постоянной подозрительности, от порочного круга вечной войны, по которому кружился, оставаясь, в сущности, на одном и том же месте, только всё старея, всё более изматываясь, всё менее понимая: почему, как, до каких пор? За пределами того отграниченного меловой линией пространства, где он находился, всегда стоял кто-нибудь. Кто-нибудь, кому не хватало денег, у кого сын заболел коклюшем, кто мечтал заснуть навсегда, потому что был сыт по горло этой дерьмовой войной, и кто, однако, собирал остатки своих сил, вытягивался по стойке «смирно» и рапортовал: «Всё спокойно, полковник». А спокойствие и было как раз самым страшным в нескончаемой войне: оно означало, что ничего не происходит. Обречённый на одиночество, покинутый своими предчувствиями, спасаясь от холода, который будет сопровождать его до могилы, полковник Аурелиано Буэндиа пытался найти в Макондо последнее убежище, погреться у костра самых старых своих воспоминаний. Его апатия была такой глубокой, что, когда сообщили о прибытии делегации либеральной партии для обсуждения с ним важнейших политических вопросов, он только перевернулся в своём гамаке на другой бок и даже не дал себе труда открыть глаза.

— Сведите их к шлюхам, — буркнул он.

Члены делегации — шесть адвокатов в сюртуках и цилиндрах — с редким стоицизмом переносили жгучее ноябрьское солнце. Урсула поселила их у себя в доме. Большую часть дня они тайно совещались, запершись в спальне, а вечером просили дать им охрану и ансамбль аккордеонистов и снимали для себя все заведение Катарино. «Не мешайте им, — приказал полковник Аурелиано Буэндиа. — Я прекрасно знаю, что им надо». Состоявшиеся в начале декабря долгожданные переговоры заняли меньше часа, хотя очень многие думали, что они обернутся бесконечной дискуссией.

На этот раз полковник Аурелиано Буэндиа не вошёл в меловой круг, который его адъютанты начертили в душной гостиной возле похожей на призрак пианолы, укрытой, словно саваном, белой простыней. Он сел на стул рядом со своими политическими советниками и, закутавшись в плащ, молча слушал краткие предложения делегации. Его просили: во-первых, отказаться от пересмотра прав на землю, чтобы возвратить партии поддержку землевладельцев-либералов; во-вторых, отказаться от борьбы с влиянием церкви, чтобы получить опору среди верующих; и наконец, отказаться от требования равных прав для законных и незаконных детей, чтобы сохранить святость и нерушимость семейного очага.

— Значит, — улыбнулся полковник Аурелиано Буэндиа, когда чтение было закончено, — мы боремся только за власть.

— Мы внесли эти поправки в нашу программу по тактическим соображениям, — возразил один из делегатов. — В настоящее время самое главное — расширить нашу опору в народе. А там будет видно.

Один из политических советников полковника Аурелиано Буэндиа поспешил вмешаться.

— Это противоречит здравому смыслу, — заявил он. — Если ваши поправки хороши, стало быть, следует признать, что хорош режим консерваторов. Если с помощью ваших поправок нам удастся расширить нашу опору в народе, как вы говорите, стало быть, следует признать, что режим консерваторов имеет широкую опору в народе. И в итоге все мы должны будем признать, что двадцать лет боролись против интересов нации.

Он собирался продолжать, но полковник Аурелиано Буэндиа остановил его. «Не тратьте напрасно время, доктор, — сказал он. — Самое главное, что с этого момента мы боремся только за власть». Всё ещё улыбаясь, он взял бумаги, вручённые ему делегацией, и приготовился подписать их.

— Раз так, — заключил он, — у нас нет возражений.

Его офицеры переглянулись, ошеломлённые происходящим.

— Простите меня, полковник, — тихо сказал полковник Геринельдо Маркес, — но это измена.

Полковник Аурелиано Буэндиа задержал в воздухе уже обмакнутое в чернила перо и обрушился на дерзкого всей тяжестью своей власти.

— Сдайте мне ваше оружие, — приказал он.

Полковник Геринельдо Маркес встал и положил оружие на стол.

— Отправляйтесь в казармы, — приказал полковник Аурелиано Буэндиа. — Вы поступаете в распоряжение революционного трибунала.

Затем он подписал декларацию и вернул её делегатам со словами:

— Сеньоры, вот ваши бумаги. Употребите их с пользой.

Через два дня полковник Геринельдо Маркес, обвинённый в государственной измене, был приговорён к смертной казни. Вновь погрузившийся в свой гамак полковник Аурелиано Буэндиа оставался глух к мольбам о помиловании. Накануне дня казни Урсула пренебрегла приказом сына не беспокоить его и вошла к нему в спальню. Одетая в чёрное, необыкновенно величественная, она так и не присела все три минуты, что длилось свидание.

— Я знаю, ты расстреляешь Геринельдо, — сказала она спокойно, — и ничего не могу сделать, чтобы помешать этому. Но предупреждаю тебя об одном: как только я увижу его труп, клянусь тебе прахом моего отца и моей матери, клянусь тебе памятью Хосе Аркадио Буэндиа, клянусь перед Богом, где бы ты ни был, я выволоку тебя и убью своими руками. — И прежде чем покинуть комнату, не ожидая его ответа, она заключила: — Ты поступаешь так, словно родился со свиным хвостом.

Во время этой нескончаемой ночи, пока полковник Геринельдо Маркес вспоминал канувшие в прошлое вечера, проведённые в комнате Амаранты, полковник Аурелиано Буэндиа час за часом долбил твёрдую скорлупу одиночества, пытаясь проломить её. Единственные счастливые мгновения, которые подарила ему судьба после того далёкого вечера, когда отец взял его с собой посмотреть на лёд, прошли в ювелирной мастерской, где он занимался изготовлением золотых рыбок. Ему пришлось развязать тридцать две войны, нарушить все свои соглашения со смертью, вываляться, как свинья, в навозе славы, для того чтобы он смог открыть — с опозданием почти на сорок лет — преимущества простой жизни.

На рассвете, когда до казни оставался один час, он, изнурённый бессонной ночью, вошёл в комнату, где стояли колодки. «Фарс окончен, друг, — сказал он полковнику Геринельдо Маркесу. — Идём отсюда, пока наши пьянчуги тебя не расстреляли». Полковник Геринельдо Маркес не мог скрыть презрения, которое вызвал у него этот поступок.

— Нет, Аурелиано, — ответил он. — Лучше мне умереть, чем видеть, что ты превратился в одного из продажных наёмников.

— А ты и не увидишь, — сказал полковник Аурелиано Буэндиа. — Надевай сапоги и помоги мне кончить с этой сволочной войной.

Говоря так, он ещё не знал, что гораздо легче начать войну, чем кончить её. Ему понадобился почти год кровавой жестокости, чтобы вынудить правительство предложить выгодные для повстанцев условия мира, и ещё один год, чтобы убедить своих сторонников в необходимости принять эти условия. Он дошёл до невообразимых пределов бесчеловечности, подавляя восстания своих же собственных офицеров, не пожелавших торговать победой, и, чтобы бесповоротно сломить их сопротивление, не побрезговал даже помощью войск противника.