Александр Блок - Константин Мочульский

Эти слова необычайно важны для понимания Блока 1917 года, автора поэмы «Двенадцать».

В 1905 году, после распадения «мистического треугольника» в жизнь Блока входят новые люди. Он сближается со студентами-литераторами: В. А. Пестовским, писавшим символические стихи под псевдонимом Пяст, с поэтом С. М. Городецким и Леонидом Семеновым. В своих воспоминаниях Пяст рассказывает о созданном ими кружке «молодого искусства». В нем участвовали Блок, Пяст, Городецкий, Кондратьев, В. А. Юнгер, Н. В. Недоброво, П. П. Потемкин, Яков Годин, П. С. Мосолов и Е. П. Иванов. Собирались у Блока, у Городецкого: читали стихи и слушали музыку. Мейерхольд рассказывал о театре Комиссаржевской; Городецкий— большеносый, длинноволосый, хитроглазый — своей неугомонностью и веселостью оживлял собрание. Он писал стихи в русском народном стиле («Ярь»), собирал коллекции кустарных изделий, занимался живописью, волновался политикой. Он вел себя с размахом и пошибом сказочного доброго молодца. Кружок просуществовал до весны 1906 года. Пяст запомнил одну свою встречу с Блоком на улице. «Как все это странно», — говорит Блок. — «Что?» — «Наша встреча». Пяст: «Пока я ехал к вам, у меня было много, что сказать вам, а теперь не знаю, удастся ли». Блок: «Как это я хорошо знаю — по себе знаю. Почти никогда не удается. Я уже за последнее время поэтому говорю казенно. И как! — кощунственно казенно о самом важном, о самом внутреннем… Но, знаете? Иногда удается. Вдруг на улице — именно, как сейчас, в темь, под мелким дождем, бывает, что многое скажешь».

Блок спрашивает: «Ведь у вас бывали экстазы?» Пяст: «Если брать самое общее — выхождение из чувственного мира, тогда, наверное, да». Блок: «Но мне кажется, в них еще что-то всегда есть, кроме выхождения. В конце должно быть слияние с миром. Как в стихах Вл. Соловьева. У меня вначале была тоска, а потом радость. Рождается из тоски, а кончается просветлением». И вдруг прибавляет: «А Христа я никогда не знал». «Это было сказано, — пишет Пяст, — без всякого подготовления: о Христе во всем предыдущем не было произнесено ни слова». Пяст отвечает, что только раз в жизни он почувствовал Христа. Блок говорит: «Ну, и я, может быть, только раз. И тоже, кажется, очень поверхностно… Чуть-чуть… Ни Христа, ни Антихриста».

Эта беседа поэтов, в октябрьский дождливый вечер, на петербургской улице совсем из Достоевского. И упоминание Блока о Христе, такое неожиданное и тоскливое, невольно заставляет вспомнить об атеисте Кирилове в «Бесах», которого всю жизнь «Бог мучил».

Разрыв с Блоком невыносимо угнетал Белого. Наконец он не выдержал и, не дожидаясь конца забастовки, полетел в Петербург. Остановился в меблированных комнатах на Караванной и послал Блоку письмо: нужно встретиться, объясниться: или разойтись окончательно, или кончить ссору. И назначил свидание Александру Александровичу и Любови Дмитриевне в ресторане у Палкина.

В переполненном зале, под пение неаполитанцев в красных костюмах, Белый производил проверку совести. Ссора из-за С. Соловьева, расхождение, прекращение переписки — все это на поверхности. Теперь он видел то, что в глубине он любил Любовь Дмитриевну сумасшедшей любовью и верил, что и она его любит. Он примчался в Петербург, чтобы и ей, и Блоку поставить ультиматум. Ей: кого она выбирает, его или Блока. Ему: ты можешь меня уничтожить, ты можешь просить, чтобы я убрался с твоего пути. Если этого не сделаешь, то настанет момент (и он близок), когда уже я буду требовать от тебя, чтобы ты не мешал.

В ресторанном зале, под противное пение неаполитанцев, три человека — Белый, Блок и его жена вступали в страшный мир страстей и страданий, в котором дотла сгорели их души.[19]

Наконец Блоки пришли. «Четко запомнилась мне, — пишет Белый, — очень стройная фигура студента с высоко закинутой головой и с открытыми перед собой глазами, бредущая тихо меж столиков; впереди шла Любовь Дмитриевна, похудевшая, в черном платье, какою-то нервной походкой, с опущенной головой». Они улыбнулись друг другу, и сразу вернулось все прежнее, доброе: весело пили чай. Александр Александрович с юмором изображал, как они «играли в разбойников». Белый от отчаяния перешел к бурному восторгу — ему захотелось запеть, пуститься в пляс. Ласковость Любови Дмитриевны истолковал он как разрешение ее любить, братскую улыбку Блока прочел так: «Боря, я устранился». И решил, что друг жертвует собой, отказывается для него от своей «Прекрасной Дамы». Он преклонялся перед его великодушием, был готов заплакать, но жертву принимал. Тут проявилась стихийность натуры Белого, действительная стихия его «по ту сторону добра и зла», полная нравственная безответственность. «Ультиматум» не был предъявлен, — Белому казалось, что они поняли друг друга без слов.

Белый провел в СПб два счастливых месяца и уехал в Москву, уверенный, что Л. Д. его любит.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. «БАЛАГАНЧИК» (1906)

В январе 1906 года Г. И. Чулков, подготовляя к печати альманах «Факелы», предложил Блоку написать пьесу. Он посоветовал ему переработать в драматической форме стихотворение 1905 года «Балаганчик». Мысль о драме увлекла Блока, и пьеса была написана в несколько дней. 21 января он сообщает Чулкову: «Надеюсь, что успею написать балаган, может быть, раньше, чем Вы пишете. Вчера много придумалось и написалось». А через два дня пишет: «Балаганчик кончен, только не совсем отделан, сейчас еще займусь им. Надеялся вчера видеть Вас у Сологуба, чтобы сообщить. Во многом сомневаюсь. Когда можно будет прочитать его?»

Пьеса связана со стихотворением того же имени чисто внешне: стилем кукольного театра и звуками «адской музыки»; драматическое действие— повесть о несчастной любви Пьеро — возникла неожиданно в процессе переработки.

Стихотворение «Балаганчик» начинается «вступлением»:

Вот открыт балаганчикДля веселых и славных детей,Смотрят девочка и мальчикНа дам, королей и чертей.И звучит эта адская музыка,Завывает унылый смычок.Страшный черт ухватил карапузика,И стекает клюквенный сок.

Драматическая форма еле намечена в делении стихотворения на монолог «мальчика» и монолог «девочки». Мальчик говорит, что паяц спасется, что уже приближается процессия с факелами: это, верно, идет сама королева? Девочка печально отвечает, что королева не приходит ночью и что процессия — «адская свита».

Стихотворение кончается театральной гибелью паяца:

Вдруг паяц перегнулся за рампуИ кричит: — Помогите!Истекаю я клюквенным соком!Забинтован тряпицей.На голове моей — картонный шлем!А в руке — деревянный меч!Заплакали девочки и мальчики,И закрылся веселый балаганчик.

Так тема гибели преломлена в призме «романтической иронии». Всё на свете — игра, мир — кукольный театр, люди — паяцы; их страдания, страсти, сама их гибель — бутафорские. Это — не рыцари, а марионетки в картонных шлемах, с клюквенным соком в жилах. Только дети могут принимать всерьез балаганное представление жизни и оплакивать смерть паяца.