Инсургент - Жюль Валлес

И даже те из меньшинства, кто, подобно Тридону, решили не приходить, оставаясь во что бы то ни стало верными принятой резолюции, даже они на этот раз на своих местах, потому что в декларации, не одобренной предместьями, было сказано, что в тот день, когда придется судить кого-нибудь из наших, — утихнет всякая ненависть и все знамена объединятся, чтобы свершить правосудие во вновь переполненном народом зале Коммуны, превращенном в Верховный трибунал.

Должны ввести обвиняемого Клюзере[194].

Вот он. Сейчас решится его участь.

Что-то будут говорить?

Злоба улеглась, утихло недоверие.

Чувствуется, что дебаты окончатся оправданием, но пока что они протекают очень внушительно. Ораторы вдумчивы, аудитория безмолвна.

Вдруг открывается дверь, — та, через которую обычно входят члены Комитета общественного спасения, — и появляется Бильоре[195].

Он просит слова.

— После Вермореля, — отвечаю я.

— Я должен сделать собранию сообщение... чрезвычайной важности.

— Говорите!

В руках у него бумага, он читает ее.

Это депеша от Домбровского[196].

«Версальцы прорвались...»

Точно упала завеса молчания.

Это продолжалось столько времени, сколько требуется каждому, чтобы проститься с жизнью.

У меня было такое ощущение, будто вся кровь моя ушла в землю, а глаза расширились и заблестели на побледневшем лице.

Мне показалось, что я вижу где-то далеко-далеко странный и обезображенный силуэт себя самого, покрытого грязью.

Страх мучений здесь ни при чем, совсем ни при чем. Возмущается моя гордость: побежден! убит, не успев ничего сделать!

На одно мгновение эти мысли острой болью пронзили мне мозг.

Ты, Вентра, представитель Коммуны в момент ее агонии, — как возвестишь ты о ее смерти?

Выждав некоторое время, — ровно столько, чтобы показать, что мы не растерялись при известии о поражении и при первом призраке предстоящих пыток, — я, придав голосу уверенность и спокойствие, обращаюсь к Клюзере:

— Обвиняемый, вам предоставляется последнее слово.

Я решил, что лучше всего закончить актом правосудия, показать, что забываешь об опасности, когда надо вынести приговор, от которого зависит жизнь и честь человека.

Кончено. — Оправдан.

Заседание закрыто.

Я иду к своей скамье и собираю разбросанные листки, на которых набросал первые строки своей завтрашней статьи.

XXX

Завтра!

Я думаю, что в нашем распоряжении осталось каких-нибудь несколько часов, чтобы успеть обнять близких, наскоро составить, — если стоит того, — завещание и приготовиться к тому, чтобы предстать с подобающим видом перед карательным отрядом.

До чего же я все-таки испорчен! Мне хочется, перед тем как отправиться к праотцам, по-царски пообедать. Я имею полное право прополоскать себе горло и освежить сердце несколькими стаканчиками старого вина, прежде чем мне снимут голову или начинят кишки свинцом.

Коммуна не пострадает от таких пустяков!.. А мне посчастливится умереть сибаритом, после того как я прожил всю жизнь жалким бедняком.

— Госпожа Лавер! Пожалуйста, бутылочку нюи, колбасы с картофелем, миндальное пирожное за сорок су, — я захвачу его с собой, — и варенье, то, что стоит на шкафу, вы знаете... Ваше здоровье, господа!

Я недурно провел там часок. Бургонское было в меру подогрето, колбаса жирна, пирожное сладко.

— Еще рюмочку коньяку?

— Ну нет! Я не хочу, чтобы голова была тяжелой!

Бросаю салфетку и берусь за шляпу.

Мы пробираемся вместе с Ланжевеном[197] в ту сторону, где, как нам сказали, находится Лисбон[198].

— Здесь, господин полковник!

— Отлично. Бойцы будут рады видеть правительство в своих рядах. Всё в порядке, все необходимые меры приняты; а сейчас я падаю от усталости и хочу вздремнуть где-нибудь в сторонке. Послушайте меня и сделайте то же самое; не стоит выбиваться из сил раньше времени.

Мы следуем его совету и, подложив под голову патронташи, располагаемся каждый на своей куртке. Неподалеку на носилках, жуткий в своем небесно-голубом одеянии, лежит, вытянувшись, ординарец Лисбона, тюркос, изувеченный накануне ядром; его разбитый череп точно изгрызен крысами.

Я не сплю. Припав ухом к земле, прислушиваюсь, не донесутся ли издали какие-нибудь звуки.

Существует ли связь между отдельными пунктами защиты? Выработан ли общий план? Мне говорили, что генерал Ла-Сесилиа, комендант этого района Парижа, хранит эти тайны в кобуре своего седла. Он должен прибыть, чтобы отдать Лисбону последние распоряжения.

Но мы... мы ничего не знаем…

Когда при Коммуне мы захотели вмешаться в военные дела, военная комиссия звякнула шпорами и отослала нас, кого в министерство народного просвещения, кого в другое место, — куда попало.

— Разве вы были когда-нибудь солдатом! Что вы понимаете в этом? Назначена уже особая комиссия, не вставляйте же ей ваших перьев в колеса... Предоставьте действовать специалистам!

А теперь я кусаю себе кулаки.

Где он, этот Ла-Сесилиа? Я не слышу топота его знаменитой черной лошади, которую, как говорят, он любит заставлять приплясывать под собой.

Мне хочется встать, взять первую попавшуюся клячу, вскочить на нее и галопом пуститься по Парижу, рыча от бешенства и призывая народ.

Но это значило бы дезертировать при приближении врага!

Утром разведчики захватили нескольких нарочито оборванных женщин и каких-то типов с подозрительными физиономиями. В оправдание своих ночных шатаний они ссылались на нищету, и когда один из них сказал, что шел в поле поискать чего бы поесть, я, в память своих былых голодовок, помешал его расстрелять. А между тем что-то слишком белы у них руки и... очень уж правильна речь!

Наконец сон одолевает меня... Бросаю последний взгляд, тяжелый и невидящий, на плохо освещенный подвал, где мы впятером или вшестером свалились от усталости на каменном полу, переставая храпеть, когда рядом разрывался снаряд, но не двигаясь с места из-за таких пустяков.

— Вставать! — тормошит нас Лисбон.

— Что-нибудь новое?

— Почти ничего... Неподалеку расположился линейный полк. Да вот, посмотри, ты можешь отсюда видеть красные штаны!

Со сна меня немного лихорадит. По спине пробегает дрожь от утреннего холода. Сердце захлестывает тоска при виде бледного неба.

Где мой шарф?

Вокруг нас собирается народ.

— Скажи им что-нибудь! — шепчет мне Лисбон, оправляя на себе помятый мундир и пристегивая портупею.

Я произнес коротенькую речь и, распустив немного пояс на пальто, занял место на углу баррикады. Ланжевен последовал моему примеру.

Лисбон взобрался на груду камней... в него можно целиться с самого конца улицы.

Он тоже произносит несколько революционных фраз и заканчивает жестом римского оратора, закидывающего на плечо край своего пеплума. Но только куртка его слишком коротка, и, как бы он ни тянул ее, ему не поднять ее выше пояса.

Ланжевен удивлен, видя, что я улыбаюсь. По губам моим и в самом деле пробежала усмешка, когда в герое я вдруг обнаружил актера, и одно мгновение я только это и видел на фоне картины битвы, освещенной бледным рассветом.

Но если отбросить его некоторую рисовку, — полковник Лисбон прост, искренен и смел.

Он взбирается еще выше, поднимает свою тирольскую шляпу и, повернувшись в сторону версальцев, кричит: «Да здравствует Коммуна!»

Теперь за дело.

— Здесь чего-то недостает, — замечает один федерат.

— А вон там камни плохо сложены, — говорит другой.

— Достаточно ли у нас патронов? — спрашивает третий.

Но вот со всех сторон раздаются жалобы. Поднимается ропот.

То не пехота открыла по нас огонь, то федераты обстреливают нас словами гнева и упреков.

«Мы измучены. Сколько недель уж торчим здесь... Мы хотим повидать наших жен!.. Не приняты никакие предосторожности!»

И они наперебой указывают на отверстие в баррикаде, на дыру, образовавшуюся из-за недостатка мешков, — проклятую дыру, находящуюся как раз на такой высоте, что солнечные лучи, проникая в нее, заливают ее ярким, белым светом. Через эту дыру улетучится вся храбрость батальона.

Но разве дело в недостатке храбрости?

Нет! Их грызет тоска по семье. Им хочется поцеловать малюток, приласкать жену, прежде чем броситься в неизвестность решительной битвы на мостовой Парижа, где они предпочтут умереть, если уж все будет кончено.