Мы — на острове Сальткрока - Астрид Линдгрен

Вестерман выругался и ушел. Он чувствовал себя одураченным и был зол на всех на свете: на этих сосунков, на Ниссе Гранквиста и на Сёдермана, на весь остров. Пропади она пропадом, эта Сальткрока! Он направился было домой, как вдруг увидел впереди себя на дороге Стину с корзинкой в руках. Ободрившись и прибавив шагу, он нагнал ее.

— Куда это собралась, малышка Стина? — вкрадчиво спросил он, сообразив, что без хитрости тут не обойтись.

Стина улыбнулась ему своей милой, беззубой улыбкой.

— Ха, ха, ты спрашиваешь, точь-в-точь как серый волк. Вестерман ничего не понял.

— Серый волк… какой волк?

— Ты что, не знаешь про Волка и Красную Шапочку?.. Хочешь послушать эту сказку?

Вестерману не хотелось слушать ни эту сказку, ни какую другую. Но тут уж ничего не попишешь. Стина была самая упрямая из всех сказочниц на Сальткроке, и Вестерману пришлось выслушать сказку о Красной Шапочке до самого конца. Лишь тогда ему удалось вставить слово.

— Кому эта салака? — спросил он.

— Му… — начала было Стина, но тут же смолкла, вспомнив, с кем говорит.

Но Вестерман стоял на своем.

— Кому, ты сказала?

— Бабушке, — решительно заявила Стина, а потом, усмехнувшись, добавила: — «Какой у тебя громадный рот, бабушка», — сказала Красная Шапочка. «Это чтоб побольше съесть салаки, внученька», — прорычала бабушка. Ха, ха, ха! Ну, что скажешь на это, Вестерман?

И, улыбнувшись ему своей самой щербатой в мире, плутовской улыбкой, бросилась наутек.

Но все же Стина была не менее простодушна, чем Красная Шапочка, которая показала волку дорогу к бабушкиной хижине. Беззаботная Стина прямехонько направилась к Мертвому заливу, даже ни разу не обернувшись. Сделай она это хоть раз, быть может, она бы заметила краем глаза Вестермана, который крался за ней по пятам. Но ему вовсе незачем было таиться. Большей разини, чем Стина, на свете не было, а теперь она к тому же торопилась к Музесу.

Музес закричал и зашипел на нее, когда она проскользнула в дверь, но, получив свою салаку, тотчас смолк. Усевшись рядом с ним, Стина гладила его, пока он ел.

— Удивляешься, что я пришла одна? — спросила она Музеса. — Но я не скажу, а то ты загорюешь.

Горевать? Разве он не горевал? Музесу не нравился этот лодочный сарай, и ему не хотелось быть одному. Но теперь явилась Стина, и ее ни за что нельзя было отпускать. Он хорошо знал, как заставить ее остаться. Покончив с салакой, Музес решительно взобрался на колени к Стине и там успокоился. Когда же она попыталась спихнуть его вниз, он сердито зашипел на нее. И не пытайся! Раз уж он должен торчать в этом сарае, так пусть и она сидит вместе с ним. У Стины затекли ноги, и она забеспокоилась. Кто его знает, этого Музеса, сколько ему вздумается просидеть у нее на коленях? Может, до самого праздника летнего солнцестояния? Тогда они оба умрут с голода: она и Музес; от этой мысли ей стало неуютно, и она попросила умоляющим голосом:

— Музес, миленький, слезь, пожалуйста!

Но Музес не желал слезать. Она еще раз попыталась его спихнуть, но он только шипел на нее.

Тут она увидела, что на дне корзинки лежит еще одна салака. Это ее выручило. Вытащив салаку из корзинки, она подняла ее высоко над головой, чтобы Музес не смог дотянуться. А потом что было силы швырнула ее в дальний угол. Туда-то и пополз Музес и с жадностью накинулся на салаку. Он завопил от злости, когда, вернувшись назад, обнаружил, что больше нет никаких Стининых колен, на которые можно было бы взобраться.

— Эй, привет! Привет, Музес! — закричала Стина, хлопнув дверью. Она заложила дверь на защелку и ушла, вполне довольная собой.

Она не смотрела ни направо, ни налево и не видела Вестермана, притаившегося в проулке между сараями.

Но даже если Стина и была простодушна, как Красная Шапочка… все же какое счастье, что она притащила салаку Музесу именно в это время! И как здорово, что он столько времени просидел у неё на коленях, и что обратно она проходила мимо овечьего загона именно в то время. А иначе не видать бы ей рыскавшей там лисы. Большущей, голодной лисы, которой не довелось ночью полакомиться ни молодой бараниной, ни крольчатиной, потому что какой-то бешеный пес прогнал ее назад в нору.

Нынче она была голоднее обычного и собиралась было утолить голод молоденьким ягненком, но тут откуда ни возьмись появился этот человеческий детеныш, да еще из самых вредных, и поднял крик на всю округу. Детеныш перепугал лису насмерть и, юркнув в страхе сквозь дыру в изгороди на дорогу, она тут же скрылась меж елей на лесной опушке. Как пылающий рыжий сполох, метнулась она прямо у ног дедушки Сёдермана. Он шел посмотреть, не натворил ли Боцман еще каких бед на овечьем выгоне, кроме тех, которые старик заметил еще ночью. Увидев мелькнувшую с быстротою молнии лису, Сёдерман остановился как вкопанный.

— Лиса! — вопила Стина. — Дедушка, ты видел лису?

— Еще бы не видел, — ответил Сёдерман. — Ну и бестия! Такой здоровенной лисы я в жизни своей не видывал. Вон какая пройдоха рыщет среди моих ягнят.

— А ты ходишь и ябедничаешь на Боцмана, — укоризненно сказала Стина.

— Да, а я хожу и ябедничаю на Боцмана, — почесав в затылке, сказал Стинин дедушка. Он был стар и соображал туговато. Как же все это получилось? Он видел Боцмана ночью. И никогда раньше ему не доводилось слышать, чтоб лиса посмела напасть на овечье стадо. Но стало быть, нашлась на свете одна, другая такая бестия. А может, лиса в сговоре с Боцманом, может, они помогали друг другу травить овец?.. Нет, такого быть не может! Внезапно Сёдермана осенило: лиса гналась ночью за Тутисен, а Боцман гнался за лисой. Боцман защитил его ягнят, вот что он сделал, а вместо благодарности Сёдерман наябедничал на него, и теперь… ох-хо-хо-хо! Сёдерман заторопился.

— Оставайся здесь, — велел он Стине, — и кричи, коли заметишь лису.

Самому ему надо к Ниссе, и поскорее! Он побежал, старик Сёдерман, не бегавший уже много лет. До лавки он добежал, еле переводя дух.

— Ниссе, ты дома? — встревоженно крикнул он. На крыльцо вышла заплаканная Мэрта.

— Нет, Ниссе ушел с Боцманом в лес, — сказала она, и, закрыв лицо руками, убежала в дом.

— Ох-хо-хо-хо! — Сёдерман стоял, словно оглушенный ударом молота, а потом снова пустился бежать. Он охал и стонал, но все равно бежал; скоро он совсем выбился из сил. Как быть? Он должен бежать из последних сил, он должен догнать Ниссе, он не смеет опоздать.

— Где ты, Ниссе?! — кричал он. — Где ты? Не стреляй!

День выдался безветренный, и в лесу стояла глубокая тишина. Вдалеке прокуковала кукушка и смолкла. Сёдерман слышал на бегу только свое прерывистое дыхание и свои встревоженные окрики.

— Где ты, Ниссе? Не стреляй!

Ответа не было. Ели и сосны молчали. Сёдерман все бежал и бежал без передышки. Внезапно раздался выстрел… О, как гулко разнеслось по лесу эхо! Сёдерман остановился, схватившись за сердце. Слишком поздно, все кончено. Ох-хо-хо-хо! Никогда больше не сможет он взглянуть Чёрвен в глаза. Вот злосчастный день, вот беда! Сёдерман неподвижно застыл на месте, зажмурившись. Внезапно он услыхал чьи-то шаги и открыл глаза. С ружьем на плече шел Ниссе, а рядом с ним… У Сёдермана отвисла челюсть. Рядом с Ниссе трусил Боцман.

— Это не ты… стрелял? — запинаясь, спросил Сёдерман. Во взгляде Ниссе сквозило отчаяние.

— Боже, помоги мне! Я не могу, Сёдерман, не могу! Хочу попросить Янсона, он нынче охотится за морскими чайками. Это он и стрелял.

Горе и радость неразлучны, и порой все может мигом измениться. Для этого нужно только, чтобы запыхавшийся старик со слезами на глазах рассказал о лисе, рыскающей в его овечьем загоне.

Ниссе обнял Седермана.

— Никто, ни один человек так меня в жизни не радовал, как ты, Сёдерман!

Никто, ни один человек не возвращался такой радостный из лесу со своей собакой, как Ниссе Гранквист с Боцманом. И хотя он был рад и счастлив, ночью он не уснет, он будет вспоминать тот трудный час в лесу. Все время он будет вспоминать глаза Боцмана, когда тот сидел рядом с большим валуном меж елями, ожидая выстрела. Боцман знал, что его ожидало, и смотрел на Ниссе покорно, преданно и печально. Воспоминание об этом взгляде не даст Ниссе заснуть этой ночью. Но сейчас он рад, и он зовет Чёрвен.

— Иди сюда, Чёрвен! Иди сюда, оса этакая! У меня для тебя хорошие вести!

ПЕЛЛЕ, МИР НЕ ОСТРОВ СКОРБИ И ПЕЧАЛИ

— Я все плачу и плачу, — удивленно сказала Чёрвен.

Она сидела в кухне на полу, тесно прижавшись к Боцману, а Боцман ел мясной фарш. Ему дали целый килограмм первосортного мясного фарша, и все просили у него прощения. Вся семья сгрудилась вокруг него, все ласкали и гладили Боцмана. «Все просто чудесно», — думала Чёрвен.

— Подумать только, а я все плачу и плачу, — сердито повторила она, растирая кулачками слезы.