Во имя любви к воину - Брижитт Бро

Женщины были одеты в довольно длинные платья поверх национальных брюк, и, хотя они были в Европе и у себя дома, их волосы были скрыты под платками. Они улыбались мне. Среди них была настоящая красавица — младшая сестра Кути. Дивное лицо с глубокими, словно озера, карими глазами, какие, без сомнения, были и у Кути в день ее свадьбы, до того как жизнь в пустыне закалила ее и заострила черты.

Какая-то женщина смотрела на меня украдкой. Мне объяснили, что это свекровь той молодой красавицы. Она подошла к Шахзаде и, разговаривая с ним, продолжала бросать на меня взгляды. Шахзада объяснил мне все по дороге домой. Подруга этой женщины познакомилась со мной на фестивале в Дортмунде, когда я представляла «Взгляды афганок». После показа мы немного пообщались, и ее поразила манера, в которой я говорила о молодом лидере момандов в Джелалабаде. Афганское «сарафанное радио» быстро донесло эту весть до семьи.

Вопрос, который поставила перед Шахзадой та женщина, умилял своей простотой:

— Брижитт сказала, что влюблена в тебя. Это правда?

— Нет. Брижитт — подруга, ничего больше.

Его дипломатичная ложь вывела меня из равновесия. В Афганистане у меня никогда не возникало ощущения, что меня прячут. Там нас соединила торжественная помолвка, которая отвела мне место в его большой семье. Я не знала, что сказать. Я подозревала, что эта осторожность связана с клановыми традициями, хитросплетениями семейных отношений, от чего я была слишком далека.

Мы вернулись во Францию. Я собиралась представить ему своих друзей, которые, несмотря на расстояние и сложности налаживания постоянной связи, остались со мной. Особенно те, что в Нанси, где я продолжала снимать квартиру.

Моя подруга Анник ждала нас на перроне вокзала. Моя милая Анник! Вихрь эмоций накрыл меня. Но все-таки я постараюсь не плакать! Я наконец вернулась домой, и все теперь будет в порядке…

Уже через две секунды я поняла, что они не поладят между собой. Она поцеловала меня, поздоровалась с ним, после чего почти не замечала его присутствия. На этой запруженной платформе, в толпе спешащих, раздраженных людей, отталкивающих друг друга, чтобы успеть на поезд, Шахзада стоял не двигаясь, опустив руки. Наши многочисленные чемоданы стояли у ног. Он не выказал намерения нести их. Одетый снова в купленный мимоходом европейский костюм, он немного потерял в своем величии. Анник смотрела на него недружелюбно, ожидая, когда же наконец он сделает то, чего ждут от мужчин, — донесет вещи до машины и положит их в багажник. Как объяснить ей, что у себя на родине Шахзада был властелином, который не поднимал даже небольшого пакета, человеком, перед которым все суетились, пытаясь уловить его малейшие жесты, желания? Как объяснить, что в настоящий момент, на этом шумном тротуаре, среди криков пассажиров, непрекращающихся объявлений по громкоговорителю, воя клаксонов, он чувствовал себя совершенно потерянным? Единственное, что связывало его со своей культурой, был пакол, который он носил по-прежнему. Анник рассматривала его с любопытством.

Шахзада чувствовал себя неуютно все время пути до моего дома. Воспользовавшись моментом, когда мы оказались вдвоем на кухне, шкафы которой Анник наполнила провиантом, она шепнула мне: «Не понимаю, что ты нашла в этом типе». Она ушла разочарованная. Ей казалось, что я заслуживаю большего. Слышать такое было немного неприятно, но я знала, что это суждение было продиктовано эмоциями. И конечно, такую оценку я услышу еще не раз.

Я снова оказалась в своей светлой квартирке, как птица в гнезде. Здесь наконец я смогу контролировать ситуацию, делать все, что хочу. Шахзада обвел взглядом деревянную обшивку стен, маленькую деревянную лестницу, ведущую в комнату, диваны, стеллажи с книгами — все, что создавало мою повседневность в моей предыдущей жизни, на чем был отпечаток всего того, чем я была и о чем Шахзада до сих пор не знал. Он пожирал глазами все вокруг, чтобы лучше понять меня. Его привлекла библиотека. Он приблизился к ней с почтением, читал на корешках названия, которые он не понимал. «Здесь книги об Афганистане», — объяснила я ему. Он взял одну, открыл на странице, где была заложена фотография. Ему улыбалось лицо Масуда. Он тут же закрыл книгу и положил на место. Потом молча присел на софу. Ушел в свои мысли.

По его логике, все было просто. Он хранил мои фотографии, потому что любил меня. Я фотографировала его и берегла негативы, потому что любила его. Я сохранила портрет Масуда в одной из своих книг, потому что его любила.

Шок привел его в оцепенение. Я объясняла ему, что речь идет об открытке, иллюстрирующей мой фильм, показанный в Панджшире. Но слова пролетали мимо его ушей, он не слышал меня. Я смертельно устала, меня вывела из себя эта ситуация. Ни я, ни он не проронили ни слова до следующего дня. Такое долгожданное путешествие терпело фиаско.

Проблемы со здоровьем Шахзады, о которых я говорила его отцу, чтобы он разрешил ему покинуть Афганистан, не были лишь предлогом. Он нуждался в лечении. В Нанси у меня была замечательная подруга-врач Женевьева. Она записала нас ко многим врачам своей клиники, с тем чтобы Шахзада мог в один день пройти обследование у разных специалистов. Мы пришли туда хмурыми, уставшими, разбитыми после бессонной ночи. Когда Женевьева встретила нас, мы были похожи на супругов, находящихся на грани развода. Была ли он удивлена? Она не показала виду.

Что касается Шахзады, он был явно озабочен неприятной перспективой подвергнуться осмотру у женщины, даже если она носит белый халат. К счастью, у Женевьевы уже был опыт лечения иммигрантов, она знала их традиции, догадывалась о сложностях, с которыми они сталкивались, когда не могли объяснить на иностранном языке своих проблем. Она заранее побеспокоилась о том, чтобы Шахзаду осмотрели врачи-мужчины.

Он пошел на прием с отсутствующим видом, даже не улыбнувшись на прощание. Я чувствовала себя ужасно. Оставшись наедине с Женевьевой, я объяснила ей все — свое смирение, недоразумения, чувство безысходности, которое иногда портило мне жизнь. Как было приятно поделиться со старым другом!

Вернулся Шахзада. Женевьева, сделавшая так много, не только преуспела в том, чтобы он почувствовал себя здесь наконец комфортно, но даже развеселила его. Увидев его первую улыбку, эта удивительная пятидесятилетняя женщина вскочила со своего места и кинулась ему на шею. Он резко отодвинулся. Женевьева воскликнула: «Скажи ему, что я гожусь ему в матери!» Я перевела. Тогда он позволил дважды поцеловать себя в щеку. Перемирие с этим непонятным народом состоялось, и я внесла свою лепту в процесс заключения мира.