Конфеты с ликером - Людмила Петрушевская

Молодые аж присвистнули при таких словах.

Хоть письмо относилось к древним временам жениховства (славным временам с исчезнувшим паспортом), но Бобу явно будет неприятно узнать в первом отделе, какие на него пришли новые данные, а Боб готовился в загранкомандировку, а с этим в институте не шутят.

Молодые присвистнули, неподвижный при костылях молодой ученый с благородной сединой просто вытаращился на престарелого Мишу, а несчастная жена невольно засмеялась.

В ответ на что старый Михаил поведал ту военную легенду с двумя кусочками хлеба и умирающей под Новый год женой.

Дескать, я и то простил «им», и вы простите, тем более что Грозный ничего не знал, а я его друг.

Дескать, надо прощать.

Молодые так и остались сидеть как оглоушенные, и об этом очень быстро узнал другой близнец, тот самый, выгнанный с рожающей женой. То, что выгнали его самого, он как-то по молодости лет простил, встал на сторону своих стариков, вошел в их положение: мамаша Грозная объяснила ведь ему, что туда, в их квартиру, с появлением ребенка незамедлительно въехала бы совершенно посторонняя для Грозных теща (помогать дочери с внуком), и это было бы невыносимо — что парень принял всей душой, ненавидя железную тещу, которая теперь тоже вытесняла его со своей семейной территории от жены и деточек. Но дополнительный привет от родителей в виде истории с шантажистом престарелым Мишей все перевернула, Грозный-сын буквально потерял самое дорогое в своей жизни (видимо), неважно как называется: то, что касается отца с матерью.

Так по времени совпало, что именно в те поры старший близнец окончательно поплыл, загудел; запили заплатки, что называется, загуляли лоскутки.

И не было ему места на земле, т. е. ни в одной квартире.

Каждый день поиск денег на бутылку, каждый вечер не приходит купать ребенка, а потом родилась еще и дочка, и все не купаны и не купаны отцом, а старики теща с мужем просто шипят при виде образины зятя утром в воскресенье и демонстративно звонят, набравшись наглости, самой Грозной, что он (он) не взносит денег на питание и пропивает всю зарплату, ваш сын.

И он уходит оттуда, разводится, уезжает по вербовке на три года, там окончательно, видимо, катится по наклонной плоскости и возвращается в Москву, а куда деваться? К матери с отцом, где прописан.

И что ни вечер, приходит домой к родителям, вернее, не приходит, а его какие-то дружки приносят и складывают на половик перед дверью и звонят, а сами в лифт и долой. Дежурных в подъезде уже нет, подарок затем втащен старухой в прихожую, оставлять у лифта — только позориться перед соседями, дом ведомственный. Короче, лежит сынок в прихожей и ни бум-бум, а под ним что-то не в порядке на паркете, и так до утра, когда мать его будит на работу, отец тут же бедняк больной с диабетом трясется, они стоят как надгробия над ним, ужасное пробуждение плюс приклеился к полу.

И не замедлил явиться результат, ему угрожает увольнение с работы по статье «прогул».

И бедняк заколебался над вопросом быть или не быть. Требовалось срочно оформить бюллетень по хоть какой-нибудь болезни, и храбрец, по роду занятий химик, достал где-то четыреххлористого углерода и, перекрестившись, выпил залпом полный стакан.

Умирающего сволокли в реанимацию, где он прошел под аркой клинической смерти туда и назад, весело принимал введение зондов и шпунтов в вену и все время видел перед собой то хмурое лицо Грозной, то иногда мелькал расстроенный лик папаши, но в основном около него появлялась одна старая подруга, которая обо всем узнала и принялась навещать больного по доброте душевной, а может, когда-то она и любила красавца Грозного-сына и теперь в честь этого таскала ему сумки с боржомом.

Грозная приняла эту бедную женщину, даже стала надеяться, что спасение явилось, сына возьмут в мужья и поселят где-то там, вдали, и более того: врачи, провожая больного на гражданку, запретили ему пить под страхом смерти, и сам пациент, тронутый самоотверженностью подруги, обещал новую жизнь всем своим исхудавшим видом, тем более что в НИИ никто не стал особенно настаивать на том, как и почему он прогулял те восемь дней перед отравлением, всех страшил призрак нового самоубийства этого уже убитого, видимо, человека.

Однако не все так просто, и иногда кто-то боится смерти, а иногда и нет, и в таком случае вся его жизнь представляет собой длительное самоубийство, как в нашем случае со старшим близнецом.

Тем более что его младшего любимого брата уже и след простыл на земле, после шести лет страданий он склонился перед лицом грозной судьбы, заболел, лег в больницу, перестал надеяться, две недели не спал. Вернее, так: именно за две недели до его ухода к нему в больницу пришли Грозные, оба двое, и предложили все-таки перемирие и жить с ними, но опять-таки одному, без жены и детей.

«Мы уже обо всем договорились три года назад», — сказал им самый младший Грозный, тоже крепкий орешек, они тут же ушли, а он явно затосковал, начались эти последние две недели.

И вот после его-то смерти старший близнец тоже полностью отказался бороться за свою жизнь, женился, пил, болел, и единственной его навязчивой идеей стало прописать в пустующую квартиру (дед тоже уже отдавал концы в больнице) своих детей.

Дед Грозный умер в результате в один день с Брежневым, кончалась эпоха, вместилище Брежнева буквально уронили с веревок, гроб косо поехал в яму, уже начинался русский народный танец раздолбай, новые времена, а по первости это проявилось в том, что деда Грозного никак не могли отвезти к месту последнего успокоения в крематорий, Москва была перекрыта, все готовились как раз к проводам Брежнева, и уже лежала где-то гнилая гробовая веревка, чтобы поползти под брежневским днищем долой, а дедушка Грозный в своем похоронном автобусе все время тыркался о милицейские кордоны, и мамаша Грозная, и так черная лицом, вся буквально кипела.

Поехали по кочкам, по окружным проселкам, как нищие.

Перед смертью дед был совсем слабенький старик с диабетом и водянкой, т. е. с вечной жаждой, ему нельзя было пить, и он постоянно стремился прогуляться в гастроном с известной целью, к автомату с газировкой, для такого случая он держал в кармане пальто стакан, как алкоголик. Мамаша Грозная накрыла его однажды за этим питьем и вышибла из его дрожащей руки свой же собственный семейный стакан, стакан упал и разбился, все оглянулись, старик разгневался (видимо), и это был последний аккорд в их семейных отношениях, а тема крика Грозной была такая: для него всё делают, диету держат etc., а он и т. д.

Старенький тут же слег, затемпературил и был сдан в свою номенклатурную клинику, куда же еще.

Жена с приехавшей дочерью его проведывали в больнице, сидели попусту у кровати, он лежал маленький, головка свисала как у битой птицы набок, пока однажды медсестра не отправила их домой, сказала: «вам здесь больше нечего делать», они не поняли намека, не захотели, видимо, расслышать интонации и слова «больше», с готовностью смылись. Так и ушли, а он умер через три часа. Медсестра ясно давала понять, что светит впереди, какие перспективы, имеющий уши да слышит, но все и так кончилось, он отошел в одиночестве в отдельной палате, в изолированном боксе, за руку никто не держал, да и кому было.

Итак, Грозная осталась одна: дочь вернулась откуда приезжала, т. е. за границу, старший сын как жил, так и живет у жены, снова пьет, ничего не боясь, но уже там, вдали: казалось бы, все, как говорится, устаканилось.

Грозная, как бы призывая забыть прошлое, посещала своих внуков, полностью одобряя жизнь бывших невесток — вдовы и разведенной. Теперь, когда между ними не стояло ничего, отношения были даже хорошие, вместе дружно ездили раз в год на кладбище к младшему сыну Грозной, после чего пили чай у вдовы и т. д.

Никто ничего не цапал, не хватал у Грозной, не ждал от нее, не требовал квартиры, не искал справедливости, все растворилось в тумане прошедшего времени, однако не все: была еще одна препона, одна застава на мирном пути Грозной — это ее непутевый сын, старший сын-алкоголик, уже не живущий в квартире.

Грозная свято исполняла свой долг — беречь от него эту квартиру (он по старой памяти все еще был там прописан).

У нее имелись еще другие дела, в частности, еженедельно навещать могилу младшего сына, это, видимо, было самое ухоженное захоронение на всем Люблинском кладбище, на этом пристанище бедняков и простого люда.

Сама Грозная наметила себе лежать с мужем на партийно-номенклатурном погосте в Ново-Архангельском, где были могилы министров и деятелей науки, культуры, армии и производства.

Грозная даже, хороня мужа, еще не отойдя от дорожного гнева, взволновалась теперь уже из-за ближайшего к могиле дерева, останется ли здесь место и для ее тела — померила все шагами, косо ступая поврежденной в детстве пятой, причем мерила на глазах у всех, как бы отважно вступая в сговор со своей смертью, игнорируя присущий человеку страх будущего.