Взгляд с нехоженой тропы (Сборник) - Сергей Подгорный

Вот мы и уткнулись в мексиканский гриб. Это действительно всестороннее и гениально простое решение задачи! Почему бы аборигенам, когда цивилизация их достигнет необходимого уровня развития, не посмотреть увлекательный и поучительный, цветной и объемный, вдобавок, «сон» о том, что мы хотим им сообщить, причем мы (не только мы с вами, Федор Ильич) будем в этом «сне» толкователями, гидами, преподавателями и прочее?…

— Да… — проговорил я, и Крохин понял, что мне надо дать отдохнуть.

Мы пошли пить кофе.

— Так, значит, мексиканский гриб и есть это Послание, оставленное для нас инопланетянами? — мой вопрос говорил о том, что я еще не совсем пришел в себя.

Крохин выглядел непривычно усталым, вялым, даже подавленным, словно он протащил на своих плечах чертову тяжесть, благополучно донес до места, свалил и только теперь почувствовал, как болят плечи, спина и ноги.

— Нет, конечно, — вздохнув, ответил он. — Это просто вешка, какие ставят зимой на степных дорогах… Мексиканский гриб (и, вероятно, не он один) только сигнал, — объяснил Крохин, — который мы должны заметить и в определенное время понять. Лично мы можем поздравить друг друга с этим.

— Но что из сказанного следует? — прервал затянувшееся и какое-то тревожное, пронизанное напряжением предчувствия молчание Петр Иванович. — Пусть даже с мексиканским грибом дело обстоит не так, как мы решили, однако он в самом деле дал толчок. И не только мыслям.

Разве из всего сказанного не вытекает конкретная программа действий?…

Тогда я был захвачен перспективой возможности — просто головокружительной, и прошло немало времени, произошло событие трагическое, прежде чем я увидел все в настоящем свете и поразился.

Как же неодолима сила любопытства в человеке… И даже в самом разумном, здравомыслящем скрыты зерна удивительнейших противоречий.

И я, и Крохин были убеждены, что цивилизация может воспользоваться суммой знаний другой, более развитой, не раньше, чем достигнет определенного уровня своего развития; не раньше, иначе ничего не произойдет, кроме беды. Но куда делась эта убежденность, стоило лишь замаячить перед нами даже не возможности — призрачной надежде на возможность поразительного открытия?!

Возможность же, действительно, оказалась крайне призрачной, как только опьянение ею прошло и мы с Крохиным начали обретать реальный взгляд на вещи.

Уже сам колоссальный объем предстоящей работы сводил шансы одиночки на нет, а сделать исследования по-настоящему коллективными, масштабными, на уровне современных достижений и возможностей нельзя было с одной стороны по причине сугубо принципиальной: открытие ведь явилось бы преждевременным, а с другой, чисто практической — как заинтересовать (не отдельных энтузиастов) соответствующие организации и учреждения столь сомнительной (говоря мягко) идеей?…

Прояснились и другие аспекты, сводившие шансы Крохина (я мог и играл во всем этом деле лишь вспомогательную роль) на нет.

Ну, например: Икс-вещество — так мы договорились его называть — могло соседствовать (или даже быть химически связанным) в тех же грибах или водорослях с ядом, и, прежде чем принять его строго определенное, возможно, количество и начать смотреть «сны», Икс-вещество надо отделить от яда. А как узнать, что оно есть?…

Или подобный вариант, но еще хуже: Икс вещество связано с антиИкс-веществом, совершенно нейтрализующим его действие. Их тоже сначала надо разделить. Но, если Икс-вещество действует лишь на мозг человека, то вместе они вообще не оказывают никакого биологического воздействия…

Может быть и так, что Информация заложена инопланетянами в сам наш мозг, а в грибах или водорослях, бактериях — лишь ключ для отмыкания этой заветной двери…

Но — мудра все же пословица, что всякая палка о двух концах — по мере напряженных размышлений и практической работы Крохина, постепенно выяснялись и обстоятельства, способные увеличить шансы на успех. Крохин ведь был не дилетантом в тех исследованиях, за которые брался, занимался ими не в кустарной лаборатории где-то в сыром чулане, а в Институте молекулярной биологии, где у него были знакомства (а ради пользы дела он их резко расширил, сойдясь даже с неприятными ему людьми), дававшие возможность пользоваться не только всевозможной аппаратурой, но и вычислительным центром.

Крохин принадлежал к людям, которых стоящая идея делает одержимыми, но даже при его целеустремленности и упорстве, чудесах работоспособности, которые он показал в тот, длившийся больше двух лет период, при его уме, невероятной интуиции надеяться можно было — и он тоже это понимал — только на удачу…

Мы встречались теперь все реже, наши беседы со временем становились все суше, все чаще говорил только я, а Крохин, усталый, беспокойно одержимый, лишь рассеянно поддерживал разговор. Иногда он, правда, загорался, как прежде, его мысль завораживала меня глубиной и парадоксальностью, но хватало его ненадолго: вдруг, словно вспомнив о неотступном и неодолимом, он становился рассеянным, а потом и вовсе отсутствующим.

Некоторое время я считал, что так и должно быть: ведь я же знал, как адски работает Крохин, и знал о невероятной сложности его работы. Меня не только не огорчали изменения в наших отношениях, я испытывал радость и робость от сознания, что дружен с таким человеком, гордился Петром Ивановичем. Гордился — слишком слабо сказано…

Но настал момент, когда мое отношение начало меняться. Что послужило толчком?…

Однажды случайно увидел Крохина в троллейбусе. Я возвращался с приятелями после вечернего сеанса, он — из института. Остановка была против кинотеатра, и троллейбус оказался набит битком, я не мог пробраться к Крохину, но мне был хорошо виден его профиль. Крохин меня не замечал, он не замечал ничего вокруг. Взглянув раз, я уже не мог оторвать взгляда от его лица и, помимо воли все пристальнее всматриваясь, ощущал, как у меня возникает предчувствие понимания, которого заведомо боюсь.

Лицо Крохина было лицом человека, переживающего непрекращающуюся, напряженную внутреннюю борьбу. «Он ведь постоянно сознает, и наверняка лучше, чем кто-либо другой, — понял я, — какую опасность для человечества на нынешнем уровне развития земной цивилизации представляет то, что он неотступно, не считаясь ни с чем, ищет, но так же хорошо сознает и то, что будет искать вопреки любым доводам рассудка…»

И в первый раз, не отдавая еще себе отчета почему, я внезапно ощутил к Петру Ивановичу острую и безнадежную жалость…

Лишь два человека — я и его отец, деликатнейший и умнейший Иван Степанович, — знают, что удача, на которую рассчитывал Крохин, случилась.