Военнопленные - Владимир Бондарец

Прощаясь, доктор задержал мою руку в сухих горячих ладонях.

— Прощай, брат, и попытайся раствориться, стушеваться пока. На рожон не лезь без толку. Погибнешь. Только и всего. Вспоминай обо мне, старом. Выживешь в этой потасовке — загляни в Харьков к моим. Авось, чем черт не шутит, и я доживу — встретимся. Видишь, — он грустно улыбнулся, — все же не думаю помирать.

В пересыльном бараке от свеженастеленных нар пахло сосной. За стенами буйствовала весна, одевала землю в цветастый наряд, рдела зорями. У просмоленных досок барака пробились тонкие ростки зелени, робкие и прозрачные на черном фоне мертвых досок.

Отправку я ждал с часу на час — лежал на нарах, заложив за голову руки, и все думал, думал… Перед глазами стояли лица доктора и Гамолова. Мысли, одна другой мрачнее, лезли в голову.

В барак вошел полицай.

— Эй, художник, к обер-лейтенанту, живо!

Посреди двора стоял дежурный комендант, знакомый мне по комедии суда.

— Художник?

— Да.

— Напишешь указатель: «Выход команд».

В это время пришел солдат, козырнул обер-лейтенанту и, заглянув в бумажку, назвал мой номер — 18 989, прочитал исковерканную фамилию.

— Куда? — строго спросил его мой «заказчик».

— Господин обер-лейтенант, в комендатуру.

— Никаких комендатур.

Солдат почтительно приблизился к офицеру, проговорил вполголоса несколько слов.

Выражение лица обер-лейтенанта сразу изменилось.

— Собака! — бросил он мне. — Иди! Марш!

— С вещами! — скомандовал солдат.

Я долго стоял перед большим канцелярским столом. По ту сторону сидел барон Корш. Глядя на него сверху, я видел узкую, сжатую с боков голову, низкий лоб над выпуклыми дугами бровей и седые, с желтизной волосы, аккуратно приглаженные от угла зализа на косой пробор. Сухие пальцы с длинными жесткими ногтями катали по настольному стеклу невидимый шарик.

— Ну-с… рассказывай.

Голова поднялась кверху, мои глаза наткнулись на колючий взгляд серых глаз Корша, уже подернутых старческой мутью.

— Рассказывай о БСВ.

— О чем?

— Бедняжка, не знаешь. Придумай что-нибудь оригинальное. Я тебя спрашиваю о Б… С… В…

— Не знаю, что это значит.

— Хорошо, подскажу: Братское сотрудничество военнопленных. Слышал?

— Нет.

— Ну, конечно! Никто не слышал, никто не знает. Заговоришь! — кинул он с угрозой. — Заговоришь, никуда не денешься. Щенок! Вон!

За спиной щелкнули каблуки, тяжелая рука опустилась на плечо и рывком повернула к двери.

— Раус!

Быстро пересекли ярко освещенную солнцем площадку. Открылась и закрылась дверь. Прогромыхал замок.

Карцер.

Прохладно. Тихо. В полусумраке под стенами на полу сидели с десяток человек.

Прямо перед собой я увидел майора Петрова, но он как-то странно посмотрел на меня и, зевнув, спокойно лег на бок, отвернувшись к стене.

Я не удивился: значит, так надо.

Почти в полном молчании прошло несколько часов. Вечером взяли Петрова. Спустя час меня перевели в одиночку.

Тяжело лязгнула металлическая дверь, щелкнула задвижка глазка и будто захлопнулась крышка склепа. В стене узкого бетонного мешка заделана железная койка. Около двери ведро с крышкой — параша. Под потолком горизонтальная зарешеченная прорезь; за нею деревянный козырек. На потолке под проволочной сеткой — лампа.

Тишина, не нарушаемая ни единым звуком, — тревожная, загадочная и пугающая. Тишина такая, что от нее в голове начинается тонкий надоедливый звон, точно жужжит над ухом невидимый комар. Два шага ширины, пять длины. Параша. Волчок. Лампа. Я долго стоял, прислонившись к прохладному бетону.

Началось… Признаться, я ожидал начала пострашнее. Пока что не били, не мучили и даже почти не спрашивали. Значит, это придет потом.

Устав стоять, присел на край койки. Сразу же щелкнуло в двери очко.

— Встать!

Я вскочил. Койка поднялась и с лязгом захлопнулась в стене.

— Не садиться! — прокричал в очко голос. — Не ложиться!

Я ходил, стоял, снова ходил четыре шага гуда, четыре обратно. И не мог опуститься даже на пол — сразу же открывалось очко, неумолимый голос кричал: «Встать!» — и в очко просовывалось тупое пистолетное дуло.

Судя по голосам, менялись коридорные надзиратели, за деревянным козырьком проголубела и погасла полоска неба, а я все ходил из угла в угол, от усталости задевая плечами за стены.

Потом снова стоял перед столом Корша.

— Ну как? — спросил он, прищурившись.

— Плохо.

— Тебе никто не мешает сделать лучше. Давай-ка поговорим об организаторах БСВ.

— Никого я не знаю.

— Ничего, ничего, скоро узнаешь, — зловеще обещал Корш, и меня снова уводили в одиночку. И снова тянулись бесконечные часы болтанки от стены к стене.

Временами в камеру наползал желтый туман, в глазах все сливалось и опрокидывалось: я засыпал на ходу и падал. Откуда-то издали долетало:

— Встать!

Пинками меня поднимали, и все продолжалось, как прежде: я бродил от стены к стене, едва переставляя отекшие, точно свинцовые ноги.

Во время коротких свиданий Корш допытывался:

— Ну-с, какие задания ты получал?

— От кого? — спрашивал я и тут же засыпал.

— Собака, — хладнокровно цедил Корш и хлестко бил по щеке. — Собака. Героя корчишь? Так или иначе подохнешь. Только сначала из тебя душу вытянут. По ниточке, по кусочку, медленно.

Суток через трое под проволочную сетку на потолке ввинтили огромную лампу и откинули койку. Я мог лежать ночью, но проклятый свет резал глаза, даже если лежал вниз лицом. Он, казалось, пронизывал голову насквозь, и ни на секунду нельзя было от него скрыться, отдохнуть. Он доводил до исступления, до припадков бешенства. Тогда я в бессильной злобе бросался на пол, готовый пробить его своей головой.

Меня уже не выводили из камеры. Пытка продолжалась беспрерывно. Ежедневно на несколько секунд заглядывал Корш и коротко спрашивал:

— Ну-с, надумал?

Вместо Корша я видел темное, почему-то искрящееся пятно. Глядя на него, отвечал:

— Ничего я не знаю.

Лязгала дверь, и адски яркий свет продолжал заливать крохотную камеру. Воздух накалился. Железо койки было теплое, липкое.

— В Дахау тебя обдерут до костей. Там скажешь и то, чего не знаешь. Отца продашь и будешь смерти просить, как милости. Там обломают, — обещал Корш.

Я его уже не боялся. В течение этих тяжелых дней я убедился в том, что Коршу обо мне ничего не известно. Пытается взять измором. Значит, все зависит пока только от меня, и я себе приказывал: «Соберись в комок, не раскисай, лучше умри, но молчи».

Глава X

Громко лязгнул в тишине замок. Тяжелая дверь отошла, будто отвалилась. Открылся темный прямоугольник в полуосвещенный коридор, в нем, прищурившись, встал надзиратель.

Я вскочил. Полудремотное отупение исчезло.

— Камера номер семнадцать, военнопленный номер 18 989, все в порядке! — доложил я казенной скороговоркой, уставясь в широкую массу лица надзирателя. Маска плыла в радужном искрящемся тумане.

Над дверью под сеткой — киловаттная лампа. Казалось, висела огромная белая капля расплавленного металла, готовая лопнуть и вытечь в камеру тысячеградусным жаром. Выше глаз жестко давили лапы невидимого пресса.

— Выходи! Быстро! С вещами! На дворе я ослеп совсем.

В непроглядной темени булавочными проколами желтели точки фонарей. Позже глаза освоились. Я заметил, что было не так уж и темно: край неба чуть просветлел; в предрассветной тишине потягивал свежий ветерок, чуть пахнувший росистой зеленью.

В лагерной канцелярии дежурный офицер обмерял меня невыспавшимися глазами.

— Этот?

— Так точно!

— Обыскать!

Содрав с меня одежду, солдаты прощупали каждый рубчик, почему-то опасливо и настороженно, будто в тряпках могла быть спрятана адская машина.

Тем временем офицер просмотрел папку моих рисунков. Он брал листок двумя пальцами, вертел перед близорукими глазами и, мне казалось, даже нюхал его, посапывая коротким носом. Я смотрел на усердствующее курносое лицо и при всей серьезности положения едва сдерживал улыбку.

Обыск закончился. Дежурный зевнул, потянулся и, вынув из ящика стола плотный серый конверт, вручил его пожилому унтеру.

Щелчок каблуков, пинок в спину, и мы зашагали по асфальту. Впереди косолапил солдат с винтовкой, закинутой на ремне за угловатую спину, сзади стучал подкованными каблуками унтер.

Из-за далекого леса пробились первые солнечные лучи, позолотили кромки узких облаков и вершины деревьев. Тихо, свежо. Воздух легок и чист. После душной одиночки закружилась голова, учащенно забилось сердце.

Миновали у входа полосатый шлагбаум. Часовой у будки вяло козырнул. За спиной остались «Шталаг Моосбург VII-a», год подпольной работы, прерванные связи, люди.