Новый мир. № 1, 2003 - Журнал «Новый мир»

И прошло еще несколько лет.

Мало кто знал подробности их жизни. Профессор продолжал преподавать в институте, по-прежнему проявляя азарт своей натуры только в период охотничьего сезона. На людях оставался с Раей сдержан, даже холодноват… Недаром прозвище имел — Сухарь. По слухам, родить она так и не решилась. Не хотела ставить его в неловкое положение. Вот, мол, выйдет гулять с коляской, а люди скажут — дедушка с внуком пошел!

…И вдруг она умерла.

Такая, знаете, мужская смерть — от инфаркта.

Вот тебе и валидол, вот тебе и кашка, сокрушались подруги на похоронах. Вот тебе и жизнь, говорили. Она, еще нестарая женщина, сошла в могилу, а этот хрыч, даром что семьдесят, — вон, как огурчик: выбрит как на свадьбу, рубашечка отглажена, запонки сверкают. Эх, кому Райка жизнь отдала!

На девятый день после смерти жены профессор, как обычно, явился в институт, дал блестящую лекцию при переполненной аудитории, вернулся домой и застрелился.

Он оставил записку: «Исстрадался без Раи…» И мне эта деталь показалась сначала лишней, что ли, противоречащей образу. Да и непонятно, кому предназначалась записка? (Первая его жена к тому времени тоже умерла, один сын жил в Канаде, другой — в Израиле.) Соседям? Но эта пара существовала так замкнуто. Друзьям? Сослуживцам? Не из тех он был людей, что объясняют кому бы то ни было свои резоны.

Думаю, это он себе записку написал. Математик, приводил в порядок мысли и чувства.

И вывел уравнение с единственно верным решением.

Эти две любви почему-то связаны в моем воображении. Иногда я возвращаюсь мыслью то к одной, то к другой из них…

И думаю — вот это отдельное тело… что оно значит для другого отдельного тела?

И что делать с невыносимой этой болью, когда рвутся жилы застарелой любви?

И может быть, в самом деле «мы друг для друга — топоры, чтобы рубить под корень тех, кого любим по-настоящему»?..

Мария Ватутина

Имперский код

Ватутина Мария Олеговна родилась в Москве в 1968 году. По образованию юрист. Поэт, эссеист, прозаик. Автор двух стихотворных сборников. Публиковалась во многих журналах и альманахах. Постоянный автор нашего журнала.

Вот опять пора начинать от печки,да подметки вдрызг и рубец в сердечке.От тебя остались твои словечкии подавленность — словно девятый валнакрывал меня, переламывал.Но земля под тобою разверзлась, чтобыты сорвался вниз на усладу мне.Чтобы мне тебя не забыть до гроба,да и в той сосне причитать во сне.А еще есть имя твое, что въелоськак пятно в язык, не свести его.Я жила тобой. И куда все делось?Одного не ведаю. Одного.

Баба Валя стоит на кухне, моет посуду.Не дает смотреть тополиный пух мне, паря повсюду.Это он лезет в глаза и пространство застит.Баба Валя, моя слеза тополиной масти.Баба Валя, моя слеза может ввысь подняться!Но никак, но никак нельзя проморгаться.А ладошка у вас какая, с листок березки,что в окне, как ледышка Кая, без единой слезки.Что, ровесница, не дрожишь еще от озноба?То ли в небо лестница, то ли доска для гроба…Комнатенка, подвид моллюска, кровать да шкапчик.Баба Валя моя малюсенькая жеребенка шатче, —Ничего не вижу, — шепнет, виновато глянет.Может, и не ее уже нет, а меня нет.Слезы застят мои зрачки и утешенья просят.А у вашей деточки что ни год, то проседь.Что ни взгляд назад, оживают стены.Тополя горят, ветви — те же вены.Не пройти вслепую сквозь пелену такую.Только где-то близко звякают кружки, миски.И летает пух,словно ангелы опереньепоменяли. Тоска старух —измеренье:тополиное измеренье —пространство детства.Время их старенья,одинокого их соседства.Пух вдыхая в легкоеи глотая слезы,вспоминаю, как баба Валя, охая,крестит ствол березы,что в окне… Прозреваньезапоздавшее! Эко мне наказанье.

В нас еще проявится, взойдетчто впитали в детстве мы с дюшесом:навык тираний, имперский код,предпочтенье высшим интересам.Классовость, партийная мораль,вбитые, как гвозди, в нас по шляпку.Убежим от этого едва льмы, еще ученые порядку.Мы, уже принявшие хаосв качестве религии свободы,станем на любой больной вопроссотрясать проклятиями своды.Это в нас проявится потомфобией, маразмом иль синдромомгде-нибудь в собесе за мостом,где-нибудь на лавке перед домом…

Кухня. Кафельный пол.Варится кофе в турке.Черные стулья. Стол.В пепельнице окурки.Солнце лезет в окно,грузное, словно слово«предопределено».Утро. Четверть восьмого.Мало того, апрель.Резкая тень от двери.Кто-то предусмотрелженщину в интерьере.нает сосновый бор,знает плющ на заборе,знает дверной затвор,что здесь случится вскоре.Тема определена.Мир этот вряд ли женствен.В том уж ее вина,что ее взгляд торжествен.В том, что на целый вздохчувство ее корочестало, когда заглохбешеный морок ночи.Сбудется лишь потомпредназначенье это —даже бросая дом,в нем оставаться где-то:за шевеленьем штор,за разворотом двери.Чтобы глядел в упор,чтобы глазам не верил,воздух глотая ртом,жаждал сердечных капель,чтобы метнул потомпепельницу о кафель.Щелка стальных ворот…Слаще любви — свобода.Не предостережетженщина от ухода.Молча придержит дверьи — не уйдет, конечно.Худшая из потерьта, что с тобою вечно.

Старик с тарелки собираетна ложку праздничный салати хлебным мякишем играет —ослеп недели две назад.Он знал давно, что отсмотрелся,врачи сулили слепоту.Но он еще не притерпелсявслепую хлеб нести ко рту.Он пальцами перебираетеду, роняет свой стакан.И скорбно женщина взирает:— Ну что ты делаешь, Иван!А поздний сын его запойныйвозводит руки к потолку.Но дед все держится и толькодрожит, как птица на току.И он кричит жене, что вторитьдолжна и слушаться — должна!Лелеять старика и холитьи не перечить: ты — жена!И в токовой слепой истомеон замирает у дверей,когда родня уйдет и в домеодин он остается с ней.И вот, нашаривший рукоюпокорное плечо ее,он удаляется в покои,бурча проклятие свое.

Какой ты теперь, по прошествии долгих веков?Брюзга ли, объевшийся нежности, как пирогов?Ханжа, неудачник, банкир о кольце золотом?Нашел ли ты счастье и что там, за счастьем, потом?А я так и вижу тебя, и бесцветен твой лик,как будто затерт, чтобы не было больше улик,как будто размыт, и мне кажется, там, за дождем,ты прячешься где-то в неведомом мире, в другом.И все же ты рядом, поблизости, встречу тогогляди и, пожалуй, уже не скажу ничего.Я думала, умер, я думала, загнан, изгой!А ты вот таким оказался — пустышкой, брюзгой.Но шарит в толпе мой надежд не растративший взгляд,как будто не может поверить в реальность утрат.

Все было попусту. Пафос. Разоблаченье властей.Ненавидели люто. Любили дергано.Пытались делать детейв отсутствие детородного органа.Уходили в ванную, кафельную, как морг,и ложились в воду, с бритвой, водкоюи телефоном. Спасал звонок.Брали глоткою.А теперь ори не ори — все оральный бред.Заиметь прислугу. Пожить барыней.Поиметь весь высший свет,разоблаченных баловней…Мама, Господи, ну а кто ж меня,хоть какой плюгавенький?!Чтобы сам пришел, среди бела дня,цветик аленький.Паду в ножки, расстелюсь травой,брошу чушь пороть.Буду щи варить да поругивать Путина.Не дает Господь.Говорит Господь: — Не пора, Ватутина.

Сыну до рождения.

Я нарисую тебе далекое море и белый берег я повешу рисунок над твоей головою чтобы ты всматривался в дома на горе синей чтобы ты выискивал что-то родное из прошлой жизни Я нарисую тебе белые стены в зеленой долине за которой море и перед которой море никогда не думала что ты воплотишься я никогда не думала что мне воздастся по вере Взгляд твой уйдет от меня тихо в солнечное сияние горизонта и из твоих мечтаний родится твоя вера и улетит твой помысел в золотую гавань