Карьер - Василий Быков

Во дворе он почувствовал себя в относительной безопасности и, чтобы избежать ненужных теперь клиентов, приволок от хлева длинную жердь, загородил ею вход с улицы. Сегодня он никого не примет, у него другая работа. Прихватив из беседки ящик с инструментами, пошел в сарайчик. Надо было браться за привезенную из леса обувь. Он вытащил из мешка две пары кирзовых сапог с оторванными подошвами и, поудобнее устроившись возле топчана, стал подбивать их на лапе.

Негромко стуча молотком по резиновой подошве, он все время был настороже, слушал, ждал, не появится ли кто во дворе. Конечно, ему очень нужен был Кисляков, но могла наскочить и полиция, этот Ковешко или, хуже того, сам Дрозденко. Тогда надо было все быстро прятать, притворно застегивая брючный ремень, выходить из хлева. Он работал, не разгибаясь, часов пять подряд. Днем в сарайчике было светло и покойно, но к вечеру стало темнеть, особенно в такой пасмурный день; он успел подбить лишь три пары сапог и принялся зашивать длинный – осколочный или штыковой – разрез поперек голенища, но не успел. Стало совсем темно, и он, затолкав в мешок сапоги, вышел во двор. Здесь все было по-прежнему. Дверь в кухню оставалась тщательно прикрытой с утра, значит, Барановская не появилась и сегодня. Когда же она, в конце концов, вернется, с досадой думал Агеев. И вернется ли вообще? Может, ему следовало что-нибудь предпринять? Может, заявить в полицию? Или напротив – всячески скрывать факт ее исчезновения от полиции? Как лучше поступить, чтобы не повредить себе, своей исчезнувшей хозяйке? Тем, кто к ней приходил?

Тихий шум веток в саду прервал его размышления, и, оглянувшись, он увидел в сумерках под вишнями знакомый силуэт подростка. Обрадовавшись, Агеев бросился навстречу и едва не вскрикнул от боли в ноге. Все-таки с его ногой следовало обращаться осторожнее.

– Пришел? Ну иди сюда, – тихо позвал он, сворачивая к хлеву.

– Я на минутку, – сказал Кисляков. – Что случилось?

– Пойдем, все расскажу.

Он пропустил Кислякова вперед и, еще оглядевшись по сторонам, прикрыл дверь хлева. Держась за верхние жерди перегородки, они добрались до низенькой двери сарайчика.

– Садись вот сюда. А я тут... Передали, значит, ребята?

– Передали. А я на станции был. Вчера же пакгауз сгорел. Ну надо было кое-что уточнить. Так что случилось?

Чувствовалось по голосу, как Кисляков насторожился в ожидании его объяснений, и Агеев, не решаясь сразу приступить к главному, сообщил:

– Какой-то дядька мешок обуви привез. Ремонтировать. Сказал: от Волкова.

– Да, был такой разговор, – не сразу ответил Кисляков. – Уже что-нибудь готово?

– Три пары только. Больше не успел. Все-таки приходится остерегаться...

– Конечно. За военное имущество у них расстрел. Вон и в приказе написано, – тихо говорил Кисляков. – Хотя у них за всякую мелочь расстрел. Вчера на мосту повесили трех мужиков за мародерство. С разбитой машины скаты сняли. Хотя бы с немецкой, а то с советской. Вообще нужны они им были, эти скаты!..

– Ну немцы все рассматривают как свое. Как военную добычу. По праву завоевателей, – сказал Агеев. – Слушай, а кто такой Ковешко, не знаешь?

– Работает какой-то тип в районной управе. С бумажками бегает.

– Не только с бумажками... Он что, местный?

– Да нет. Вроде до войны тут его не было. А что вы о нем спрашиваете?

– Приходил, – обронил Агеев и замолчал. Следовало, наверное, сказать о главном, и он не сразу собрался с духом. Но Кисляков уже почувствовал что-то и выжидательно притих в темноте. – Понимаешь, почему я прибегал к тебе? Тут что-то замышляется, – сказал Агеев. – Начальник полиции заставил меня дать подписку...

Кисляков встрепенулся, Агеев почувствовал это даже в темноте.

– Какую подписку?

– Подписку на сотрудничество. И этот Ковешко уже приходил с заданием – задержать кого-то из Березянки, кто придет спрашивать о Барановской. А Барановская моя неделю назад как уехала, так до сих пор нет. Не знаю, что и думать.

Кажется, он сказал за раз слишком много и умолк, ожидая, что скажет гость. Но Кисляков сопел в темноте, видно, думал, и Агеев подсказал:

– Мне кажется, надо доложить Волкову.

– Конечно, доложить, – скупо согласился Кисляков.

– И решить, как мне быть.

– Это конечно.

– Вообще я уже могу немного ходить и мог бы перебраться в другое место. Может, куда-нибудь в лес. Потому что... Потому что здесь...

– Я передам, – холодно перебил его Кисляков и поднялся. – Давайте, что отремонтировано, я заберу.

– Три пары сапог.

– Давайте.

Агеев пошарил в темноте под топчаном, вытащил связанные попарно сапоги. Кисляков забросил их за плечо.

– Так мне что, ждать? – спросил на прощание Агеев.

– Ну. Я свяжусь, передам.

В темноте на ощупь он проводил Кислякова через хлев, и тот, бросив на прощание «пока!», пошел тем же путем – тропкой вдоль огорода к оврагу, пока не скрылся в сгустившихся сумерках. Агеев постоял еще во дворе, повслушивался в тишину вечера. Все-таки дождь так и не собрался за день, но к ночи заметно похолодало, он содрогнулся от ветреной свежести и пошел в свой сарайчик.

Долгожданный разговор с Кисляковым его не успокоил и ничего не прояснил, опять надо было ждать, и сколько, кто скажет? За время этого ожидания могло произойти разное и, вполне вероятно, скверное. А самое скверное было в том, как Кисляков насторожился при его сообщении, будто переменился в разговоре и далее держался сухо, вроде недоверчиво даже. Впрочем, оно и понятно. Наверно, и сам Агеев в таком положении не слишком доверился бы человеку, давшему полиции подписку о сотрудничестве. Но ведь он не собирался сотрудничать и без утайки рассказал об этом. Правда, можно было подумать, что он признался по заданию полиции – чтобы своей мнимой откровенностью вызвать абсолютное к себе доверие. Поэтому не так просто поверить такому человеку. Наверно, подозрение тут естественно и правомерно, думал он, оправдывая то себя, то Кислякова. Но на душе от того не становилось легче.

Ту ночь он спал совсем плохо – часто просыпаясь под кожушком, вслушивался в непогожий шум ветра за щелястыми стенами. Ему все чудились осторожные, крадущиеся шаги и непонятные шорохи в этом шуме, и он думал: пришли от Волкова или вернулась хозяйка. Но его никто не тревожил и, полежав, он засыпал снова. Утром, встав на рассвете, первым делом попробовал входную дверь в кухню – та легко отворилась, значит, хозяйка не появилась. Поеживаясь от утренней прохлады, он запахнул свою телогрейку и, взяв дырявое ведро, пошел на огород накопать картошки.

Картошка у Барановской была хороша. Вся крупная, размером с кулак, она бы показалась объедением, если бы к ней был хлеб. Но хлеб у него кончился, он обходился без хлеба. Накопав полведра, подумал, что вроде хватит. Картошку тоже надо было экономить, ее у Барановской осталось всего сотки три на огороде. Съест всю, чем хозяйка будет кормиться зимой? Если только настанет для нее эта зима...

Оставив лопату в борозде, с ведром в руке он выбрался на тропинку и вдруг краем глаза заметил, как шевельнулась кухонная дверь, захлопнулась у него на глазах. Радостно подумав, что это хозяйка, Агеев скорым шагом, хромая, подошел к двери и, поставив ведро, вошел на кухню.

На скамье у порога возле окна, кутаясь в знакомый вязаный жакет, сидела Мария. Она не обернулась, когда он вошел, пригорюнясь, глядела в одну точку на полу, и он молча остановился сбоку, не зная, как начать разговор.

– Что-нибудь случилось? – наконец спросил он, не скрывая тревоги.

– Нет, нет! Я к тетке, – сказала Мария, пряча, однако, глаза, и он понял: случилось недоброе.

– Тетки нет...

Девушка вскинула заплаканные глаза.

– А где... она?

– Понимаешь, нет. Где-то пропала, – признался Агеев. – Один живу.

Мария уронила лицо в ладони и беззвучно заплакала.

– Так что случилось? – озадаченно спрашивал Агеев. – Что-нибудь скверное?

Скоро, однако, совладав с собой, Мария кончиками пальцев вытерла слезы, но продолжала молчать, и он в ожидании тихо присел напротив. Все-таки он хотел знать, что случилось.

– Понимаете... Понимаете, я думала, дома тетка Барановская, я немного знаю ее. В прошлом году познакомились, – вздыхая и медленно успокаиваясь, сказала Мария.

– Так, так. Ну а дальше?

– А дальше?.. Что дальше? Жить мне у сестры невозможно. Не могу я... Понимаете? Я туда не вернусь.

«Вот так дела! – подумал Агеев. – Еще чего не хватало! Туда не вернешься, где же ты намерена остаться?»

– Тут, видишь ли, пока я один. Что стряслось с Барановской, просто не знаю. Пошла на три дня и пропала.

– Спрячьте меня в ее хате, – вдруг попросила Мария и почти умоляюще посмотрела на него.

– Спрятать? – кажется, он начал о чем-то догадываться. – Что, немцы? Полиция?

– Полиция, – тихо вымолвила Мария.

Тут следовало подумать. Конечно, ее надо спрятать, если по следу идет полиция, но весь вопрос – где? Если спрятать у него, то не поставит ли он тем самым под угрозу всю их конспирацию? Ведь полиция может пойти по ее следам и выйти на него самого. Да и только ли на него?