Вечник. Исповедь на перевале духа - Мирослав Дочинец

Котелок был чугунный, судетского литья, со ржавой дужкой. Кто же его потерял? Ни одного подобия человеческих следов вокруг я не обнаруживал. Если кто-то и оставил его здесь, то почему присыпал землей? Порода оползня была той же, что и на срезе горы. А что, если котелок упал с неба?! - взбирался я взглядом на рухнувший кряж. И, возможно, вместе с ним упало еще что-то? Я начал неистово рубить заросли. Что-то мягкое коснулось моего лба. С лещины свисал кожаный подсумок. Стертый, иссохшийся, с обкипевшим ржавчиной замочком.

Я бережно положил его себе на колени и распорол клапан. Не успел и пожелать себе, что хотел бы там обнаружить. А там было пустое портмоне с монограммой «IR», книжица с размытыми записями, карандаш, компас, складной ножик, янтарный мундштук, отсыревшие спички, бутылочка из-под рома, горсть гороха и фасоли, карта, свернутая трубочкой в целлулоиде.

Я поискал глазами место, где бы присесть, чтобы рассмотреть карту. Из земли торчал и столбик, заостренный человеческой рукой. Теперь я пустил в ход и нож, и пальцы, и ногти. Обкапывал, разгребал столб. Округлилось нечто бурое, твердое с ямами...глазниц. Череп! То был человеческий череп. Такой же, какой лежал на полке в мастерской сиготского аптекаря. А сколько я их насмотрелся в анатомическом театре университета!

Травяным веничком обметал я пожелтевшие кости - шейные позвонки, позвоночник, ребра, фрагменты конечностей. Выносил на открытое место, складывал на мох. Кости грудины и ключица были поломаны, возможно, и шея. Либо кто-то проломил ему грудь, либо несчастный упал, разбился. Освободив скелет, дальше выкапывал столб. На глубине в два локтя он оканчивался деревянной табличкой. Я промыл ее водой, вынес на свет. На потемневшей дощечке едва угадывались выжженные буквы. Скорее подушечками пальцев, нежели глазами, я прочитал по-чешски: «Здесь нашел свой последний привал неутомимый путешественник Иржи Ружичка из Праги. Лето 1934 года Божьего».

Я пошатнулся, распластался на земле рядом со столбом. Голова отказывалась думать, а душу охватила давящая тревога. Неисповедимы пути наши под небесами.

«Он сам к тебе придет!», - стучали в надбровье ожившие в памяти слова пана Джеордже. И вот он тут, под кустом порыжевшего шиповника. Пришел и покорно сложил свои хрупкие мощи. Тот, кто отобрал у меня возлюбенную, а самого пустил на четыре ветра. Мужчина-красавец, развратное чадо столичного сановника, баловень судьбы, искуситель женщин... Черные муравьи проворно исследовали истлевшее лохмотье, ища поживу. Ныне я не испытывал к нему ни крошки ненависти. Лишь прискорбие. Прискорбие оттого, что пьяный каприз пресыщенного самца искалечил столько жизней. И свою - тоже. Да что и кого теперь судить! А тем более этого болезного.

Карта раскрывалась на полметра и отражала горные массивы Подкарпатья. Карандашом прокладывались маршруты. В коричневой подкове гор заштрихован темный кружок с надписью «Cernij Les» и сверху начертан крестик с датой - 22.08.1934. Вот где прилепился Черный Лес! Вот где мое пристанище!

При свечке раскумекал я размытые слова из записной книжки Ружички.

«Черную славу заслужил этот Черный лес. Местные горцы не то что сами сюда не потыкаются, даже скот не пасут вблизи. Хотя ягоды там родят весьма обильно, а грибы самые крупные и деревья растут такие, как нигде вокруг, потому что земля тут прогревается, пожалуй, из глубины самого ада, клокочет горячими водами. А со скал текут черные слезы. Ночами чаща стонет, храпит, светится. Людей там что-то «водит», даже волк и медведь сюда не сунутся. Лишь один старец-монах пробрался, да и пропал там... А я сойду в Черный лес, хотя приятели меня и отговаривают. Я все же убедил их завтра опустить меня в котловину леса на длинной веревке. Где мое не пропадало! 21.08»

До утра я не спал. Точно осколки разбитого зеркальца, составлял в голове имоверную картину пятилетней давности. Туристы-пражане на карпатской прогулке наслушались сказок и решили устроить себе приключение. Сорвиголова Ружичка и тут первый. Место для спуска выбрали легкомысленно - на сдвиге горы. Там, где порода течет под ногами. Вот и сорвался ухарь, пожалуй, разбился о камень либо дерево. Хороня его, досужие приятели совершили еще одну ошибку—тело закопали на самой макушке обрыва. Гора постепенно сдвигалась, и макушка с могилой Ружички сорвалась в пропасть. Пусть его баламутная душа обретет покой хотя бы в потустороннем мире!

«За крестиком придет своим», - предвещал мой учитель Джеордже. Крестика того у меня давно не было - забрала приграничная Тиса. Зато я выстрогал крест дубовый и вкопал его с той же табличкой на новой могиле бесшабашного путешественника. На месте, где упокоились во второй раз его кости. Гробовец я обложил плачущими черными слезами-камнями. Странно, однако мне казалось, что по соседству с останками мертвого человека я чувствую себя не так одиноко в этом безмолвии.

Приводя в порядок площадку вокруг креста, наткнулся я на фетровую шляпу. На ней красовались медный знак оленя и перо сойки. Точь-в-точь похожее на то, какому обрадовалась юная Терезка. Я криво ухмыльнулся сам себе, хотя моему сердцу было далеко до веселья. Шляпу я тщательно вымыл в потоке и надел. А сойчино перышко пустил за водой. Я давно уж научился избавляться от того, что мне было не нужно.

Кем ты есть сейчас и что ты делаешь сейчас - только это имеет смысл. А не то, кем ты был и что делал когда-то. Незначительное забывай, вытесняй его из памяти значительным. И не суди людей. Человеческая душа весьма хрупкая. Помни об этом, когда хочешь судить кого-то, когда одно ожидаешь от людей, а получаешь другое. Когда не понимаешь их, когда не видишь от них благодарности.

А разве мы всегда понимаем самих себя? Разве можем одолеть свою слабость и низменность? Однако таковы мы есть у Господа. И такими Он нас принимает.

В горах моему аптекарю действительно полегчало. Магнит гор вытягивал хворь, вольный ветер поил грудь смешанным духом листа, травы, нагретого камня, умеренной облачности. И землистая тень помалу оставляла тело, как состарившаяся кожа ящерицу. Мы еще трижды проводили лето на полонине, наполненное незабываемыми путешествиями, собиранием трав и тихими вечерними беседами, согревавшими нас больше, чем огонь ватры. Это то, что навсегда остается с тобой, не подвластно ни времени, ни настроению.

А короткие зимы протекали в сутолоке города. Дни - с больными, коих становилось все больше, вечера - с книгами. Как было воздержаться возле такой роскошной библиотеки? Бывало, прочтешь всю книгу и лишь после этого замечаешь, на каком она языке. Этому научил меня мой метр - плавно и свободно переходить от языка к языку, от слов к делу, от работы к науке, от науки к фантазиям, нередко превращающимся в явь.