Люди из пригорода - Сергей Никшич

Гапка даже растерялась, не зная, притвориться, что смущается или на всякий случай обновку действительно примерить. Она вздохнула, припомнив, что обещала самой себе не размениваться по пустякам, и все-таки решила Тоскливцу уступить, потому как он был единственным, по ее представлениям, интеллигентным и почти холостым мужчиной в селе. Тоскливец даже сделал вид, что отвернулся, но на самом деле вооружился зеркальцем от Клариной пудреницы и стал сладострастно наблюдать за Гапочкиными приготовлениями.

Чертовке, однако, надоело закрывать собой месяц, потому как толку от этого было немного и веселья тоже, и она, не зная про планы черта, решила притвориться Кларой и нагрянуть к Тоскливцу, чтобы тому заморочить голову и немного развлечься. Как задумала, так и сделала, и через несколько минут изогнутый, как клинок, месяц появился в небе над Горенкой, а на улице Ильича Всех Святых, словно с неба свалившись, появилась Клара в потертом кожаном пальто и заковыляла по снегу в сторону дома Тоскливца.

А Тоскливец, все еще ничего не подозревая, продолжал любоваться Тапочкой и даже затащил ее уже в постель, чтобы обсудить с ней, что у нее как, но фортуна в этот вечер явно от него отвернулась, потому что, как только он прильнул к теплой, как печь, Гапке, из шкафа раздалось омерзительное хрюканье, а затем его дверь распахнулась и грозный в своем гневе Голова появился из него, как «бог из машины». В руках у него дрожал автомат, которым он целился то в Тоскливца, то в Гапку, и Тоскливец не выдержал и пустил лужу прямо на глазах у возлюбленной, а та забилась куда-то в угол с криком: «Не убий! Я жена твоя, а это все он, соблазнитель поганый, его кончай…». От такой чудовищной несправедливости Тоскливец совсем приуныл и попытался было убедить разошедшегося Голову-черта, что перед ним галлюцинация, а Гапки тут на самом деле и нет. Но Голова-черт на уговоры не поддавался и для убедительности предложил Тоскливцу помолиться в последний раз. Тоскливец в своих излюбленных кальсонах и пижамной рубашечке с аккуратно поглаженным воротничком стал на колени и принялся делать вид, что молится, – дело в том, что ни одной молитвы наизусть он не знал и так, на всякий случай, бормотал какую-то чушь, чтобы потянуть время.

А тут к дверям его дома подошли настоящий Голова, Дваждырожденный и Мотря-ворожейка. Естественно, они забарабанили в дверь изо всех сил, потому как мороз их совершенно доконал и они рассчитывали, что какой Тоскливец ни скупой, но не посмеет не выставить им по рюмке для согреву и, как водится, с хорошей буженинкой или салом, чтобы живительная влага пошла по внутренностям как к себе домой.

Черту их приход был совсем не на руку, он и так веселился изо всех сил, тем более он не знал, кто пришел, но на приход Головы, мягко выражаясь, не рассчитывал.

Тоскливец радостно бросился открывать, а Голова-черт на всякий случай вместе со ржавым автоматом (который он когда-то нашел в лесу) залез обратно в шкаф, пока Гапка лихорадочно напяливала на себя простенькое платьице из-под которого, однако, игриво выглядывали ее ножки в черных тонких чулочках. А тут вся честная компания ввалилась к Тоскливцу, и теперь уже он, который только что уверял Голову в том, что у того галлюцинации и жены его в комнате нет, счел самого себя жертвой наваждения, ибо Голова, розовый с мороза, стоял перед ним и вместе с другими гостями жизнерадостно требовал стаканчик, «чтобы не простудиться». Увидев Гапку, Голова даже не вздрогнул и, спасая себя от стыда, важно сказал Дваждырожденному: «Я ее вперед послал, чтобы он к моему приходу все на стол выставил, а он, вишь, вошкается, как беременный пингвин…».

Тоскливец по обыкновению промолчал и принялся доставать из закромов все, на что был богат, чтобы побыстрее так напоить гостей, чтобы они поутру и вспомнить не могли, кто у кого и зачем был в гостях. Голова даже и представить себе не мог, что у его писаря водится дома такая снедь: ломоть буженины размером в таз был вывален из промасленной газеты в мгновение ока, а возле него уже извивались кольца домашней колбасы и лоснились бока банок со всяческими соленьями. Увесистая сулея появилась на столе как заключительный аккорд, и собравшиеся, как-то сразу забыв о цели визита, уселись за стол и принялись пировать себе на радость, Тоскливцу на горе, поедая позаимствованные им у мужиков припасы.

И, может быть, план Тоскливца и сработал бы, но черту-то в шкафу не сиделось, ибо, во-первых, там не наливали, а, во-вторых, чертяка не любил духоты и поэтому со своим известным нам уже оружием неожиданно появился в столовой.

Эффект превзошел его ожидания. Гапка и Мотря сразу рухнули в обморок, Тоскливец еще раз обмочился, потому что его шансы на скорую смерть теперь удвоились – двое Голов окружали его со всех сторон. Только Дваждырожденный и бровью не повел, видать, насмотрелся в Афгане и не на такое, и продолжал, пока дают, молча пить и есть. А настоящий Голова, увидев своего вооруженного двойника, решил, что Тоскливец по своей жадности выставил им не горилку, а денатурат, от которого в глазах двоится, и решил поутру распечь его за это как полагается. Про Гапку он уже забыл. Устроив переполох, черт незаметно для всех опять ретировался в шкаф, опасаясь переборщить.

И когда дамы пришли в себя, Голова уже был в единственном числе и уверял их (и себя), что это у них галлюцинации. А тут как раз раздался оглушительный стук в дверь, и заснеженная Клара-чертовка со злобным, как полагается, видом прошествовала в комнату, изображая на своем лице то ли оскорбленную невинность, то ли преждевременный климакс (на самом деле по вполне понятным причинам и то, и другое было ей неведомо). Увидев Тапочку в шелковых чулочках, она вытянулась, как натянутая до предела струна, и издала звук – нечто среднее между той серенадой, которую в хрущевках поет обезумевший от непрерывного употребления бачок, и арией Мавра, готовящегося задушить Дездемону.

– И ты здесь, милочка, вот уж мне радость, как не приду– ты уже здесь, – Клара-чертовка специально дразнила Голову, чтобы подтолкнуть его к убийству и завладеть его душой.

Но Голова, занятый бужениной, ее не услышал (везунок, он и есть везунок!), к тому же заботливый Тоскливец не забывал непрерывно подливать в его рюмку напиток весьма сомнительного качества и еще более сомнительного свойства, и поэтому он обратил на видавшую лучшие деньки Клару столько же внимания, сколько он уделил бы ползущему по дороге дождевому червю. Клара-чертовка, увидев, что проколоть слоновью шкуру начальства ей с первого раза не удалось, уселась за стол и стала травмировать Тоскливца, страшно поглядывая на снедь, словно порицая его за расточительство. Удар пришелся прямо в цель, ведь Тоскливец и сам понимал, что, спасая свою жизнь от ревнивца, зашел слишком далеко в смысле щедрости. Он попытался было утащить буженину на кухню, чтобы там ее обкорнать и хотя бы часть припрятать на черный день, но трюк не удался и блюдо вернули на стол. А тем временем черту опять надоело сидеть в шкафу и он с воплем: «Галлюцинация!» появился в столовой и, более того, уселся рядом с Кларой, не зная, что это чертовка. Никто, впрочем, не обратил на него внимания – компания уже привыкла к мысли о том, что от самогона Голова двоится и размножается, а тут еще входная дверь распахнулась и настоящая Клара, как рысь, всегда готовая к прыжку, пружинистыми шагами промаршировала вокруг стола, внимательно рассматривая малознакомые ей, кроме Головы и Гапки, лица. Увидев за столом самое себя, она недовольно поморщилась, решив, что устала с дороги, и села возле супруга, чтобы перевести дух. А тот, очумев при мысли о том, что поедом его теперь будут есть уже не одна, а две супружницы, затоскливел еще более и не поспешил радостно приветствовать нежданную половину. «Вижу, как ты мне рад! – прошипела она ему в ухо. – А что празднуете? И за чей счет?». Поскольку супруг ответил на вопрос глубокомысленным молчанием и продолжал прожевывать (чтобы хоть что-нибудь спасти) основательный кусок мяса, до Клары дошло, что проедают и пропивают ее кровное, и она снова зашипела в ухо Тоскливцу: «Так что ты празднуешь, идиот? Скажи, или я перегрызу тебе горло…». Тоскливец знал, что она не шутит, но и придумать причину для праздника он затруднялся и только тупо переводил взгляд с одного порядком натрескавшегося гостя на другого. Глядя на красные лица сидевших рядом Мотри и Дваждырожденного, он с испугу довольно громко шепнул: «Мотря и Богдан решили пожениться, за советом пришли, с гостинцами». Ложь спасла ему, если и не жизнь, то по крайней мере кадык, у Клары отлегло на сердце, и теперь ее беспокоило только то, что за столом двое Голов и ее тоже.