Дождаться утра - Владимир Еременко

Дневник начинается с 21 октября, приблизительно с того времени, на котором я сейчас оборвал свой рассказ, и теперь хочу, чтобы дальше он шел как бы с двух сторон. Буду рассказывать я, и будет писать свой дневник тот офицер. Он про свою войну, а я про свою, но он оттуда, куда я все время хотел заглянуть, а я от себя и про себя.

21 октября. В Лучинской перешли через Дон. Опять проклятый песок. Солдаты удивленно смотрели, как я, офицер, тяжело ступая, шел впереди колонны с толстой палкой в руке. Это им казалось странным. В Песковатке мы застали часть нашей колонны. Остальные уехали дальше с обер-лейтенантом Ронером. Час отдыха — и снова в путь. Ночью пришли в Бабуркин.

22 октября. С утра многих из нас бросили на подвоз боеприпасов в Сталинград. Остальные окапываются. Безобразие, что о нас никто не заботится. Надеюсь, мы недолго здесь пробудем. Ежедневно налетают 1500–2000 самолетов и превращают остатки города в развалины. Беженцы, которых мы встречали по дороге, а потом здесь, в селе, в сараях, могли спасти только свою жизнь и ничего из имущества. Но Сталинград все еще не сдается. Русские непрерывно переходят в контратаки. Наш 212-й полк снова в бою.

23 октября. Сегодня нужно дать 15 человек для пехоты. Вообще 50 процентов колонны пойдет в бой, а заменят их пленные… Сталинград еще не взят. Его будут называть Верденом этой войны. Сражение за Сталинград длится дольше, чем вся война с Францией. Настроение у меня опять портится.

24 октября. Днем с пятнадцатью повозками я приехал в Гончара. Выгрузили быстро боеприпасы и назад. На обратном пути (25 километров) все время вокруг нас рвались русские бомбы. Атаковали не нас, но я думал, что уже не привезу своих людей назад. Самолеты бомбили с небольшой высоты, нас они, конечно, не видели, иначе нам досталось бы еще больше. Когда ехали туда, попали под артобстрел. Русские уже не очень далеко. Ночью видны и слышны разрывы. Наша пехота ведет огонь трассирующими пулями по русским самолетам, с самолетов стреляют по пехоте. За пять дней впервые помылся и побрился…

25 октября. На улице, где разместилась наша колонна, все еще лежат мертвые русские, расплющенные машинами. Перед нами горящий Сталинград. Темные облака дыма стелются на 30 километров по горизонту. Хорошо, что до нас пока доносится только шум самолетов и артиллерии. Беспрерывные бои за этот город. Уже сейчас мы имеем убитыми вдвое больше, чем в Севастополе. Русские не дают взять трупы немецких солдат. Эти попытки многим из нас стоили жизни. Пленные говорят, что будут бороться до последнего солдата. В пути мы встретили много наших кладбищ. И их все больше. Ужасно, когда машины и танки проезжают по трупам русских, которые неделями валяются на дорогах.

29 октября. Иногда я прихожу в отчаяние, но я, конечно, поборю это проклятое чувство. Я не должен быть постоянно в этом ужасном положении. Иногда я думаю, что, быть может, однажды и моих детей постигнет та же участь, что и тех русских, расплющенных машинами, неделями валяющихся на улицах. Я чувствую тогда, что лучше не жениться или, во всяком случае, не иметь детей. Война заставляет сильно огрубеть, но я хотел бы вернуться домой нравственно чистым, если мне вообще суждено вернуться.

2 ноября. Напрасно искал на вокзале в Карповке места, где мы могли сложить старый инструмент. В колонне удручающее настроение, так как на днях 15 человек уходят стрелками в пехоту. Дивизия наступает в Сталинграде. Она уже было достигла намеченного рубежа, но из-за сильного артобстрела русских с флангов вынуждена была отойти. Очень большие потери…

Арест

А мы ничего этого не знали. Думали, что фронт замер, сила уперлась в силу — и ни с места. Немцы, которые занимали дедушкин дом, жили своей жизнью. Правда, я обнаружил в нем еще троих новых жильцов. Один из них был важный, высокий, в кожаном пальто и в очках. Он почти всегда приезжал на машине, но ехал только до околицы села, там отпускал ее и шлепал по пыльной улице до нашего двора пешком. Тем же путем он ходил и к машине. Но выезжал реже других.

Я сказал дедушке о своем «открытии», но он ответил, что они живут здесь давно. Значит, следопыт из меня неважный. Зато я кое-что прояснил в загадочном поведении Юры и ребят. Но прежде хочу рассказать, как же окончился тот злосчастный денек, когда мы ушли от погони.

Когда въехали к нам в село, сразу увидели подводы обоза, сплошь занявшего улицы.

— Может, не те?.. — поспешил я успокоить дедушку, хотя уже понял, что именно те. Вон и два знакомых фургона, у которых, как ребра убитой лошади, торчат подпорки выгоревшего серого брезента. Теперь, на беду, нужно было еще встретить того, «нашего» обозника, и день наших приключений можно считать законченным.

Дедушка с тоской посмотрел на свой двор и дом.

— Вот если б сейчас вышел тот очкастый немец, обозники бы нам ничего не сделали.

— Еще бы, — попытался пошутить я, — мы же сдали на постой им свой дом. — Но дедушке было не до шуток.

Навстречу нам уже шел грузный немец в фуражке с высокой тульей, в длиннополой темно-зеленой шинели. На кисти правой руки висела толстая плеть, на сапогах — шпоры. Мы посмотрели по сторонам. Утешение одно — «нашего» обозника нигде не было. Видно, и дедушка немного приободрился, продолжая с надеждой смотреть на свой двор.

Немец этот, судя но всему, был старший офицер, потому что другие почтительно стояли в сторонке и покорно провожали его взглядом. Офицер, еще не дойдя до дедушки, закричал и поднял руку с плетью. К нам бросился солдат и, оттолкнув дедушку и меня от двуколки, прокаркал:

— Кони крадиш-шь, кради-ш-шь.

Офицер ударил плеткой дедушку по спине, а потом, пробормотав ругательство, замахнулся на меня. Я отскочил.

— Да ты что? — метнулся дедушка к ноге Дончака, но офицер опять стегнул его плеткой. Дедушка все-таки развязал повязку. — Смотри, лошадь раненая.

Но его не слушали. Дончака уже распрягали подбежавшие солдаты. Дедушка в сердцах бросил тряпку.

— Ну и берите, все берите! — Он швырнул на землю свой кнут. — Берите, супостаты…

Солдат толкнул его в спину прикладом винтовки, и дедушка, споткнувшись, пошел вслед за Дончаком на колхозный двор. Я перепуганно смотрел вслед, а потом побежал за ним. Дедушка подал знак идти домой. Я остановился и никак не мог решить, что же мне делать: идти домой или следовать за дедушкой?

Меня оставили, а дедушку уводили. Я же бил ногами того обозника! Постоял, постоял и пошел за дедом. Его ввели в правление колхоза, а я остался на улице ждать.

Колхозный двор и все вокруг него запрудили подводы. Лошади ржали, фыркали, гремели удилами, солдаты громко перекликались друг с другом — стоял гвалт большого табора или извозчичьего лагеря, и никак все это шумное скопление подвод, коней и крикливых людей в грязных серо-зеленых шинелях и френчах не было похоже на армию.

Деда увели, и меня вдруг обожгла мысль: а что, если его забрали совсем за другое? Меня же не тронули, хотя я виноват больше его. А что, если они узнали про другое? Надо бежать домой, но страх вдруг словно приморозил меня к забору, из-за которого я смотрел на колхозный двор. Это был не тот знакомый мне страх, который спрессовывал и вдавливал тело в землю, когда вокруг рвались бомбы или снаряды. Это был совсем другой страх. Он сразу окатил и накрыл, будто меня опустили в холодную воду. Если немцы узнали про Парасочкин хутор, то не только тем, кто туда ходил, но и всему селу крышка. Там, в развалинах домов, в старых, полуобрушенных погребах, скрываются бежавшие из лагеря наши военнопленные. Под мою смертную клятву Васька рассказал, что там у них вроде бы как пересыльный пункт. Красноармейцам достают гражданскую одежду, лечат раненых. (Вот почему дедушка сразу забрал весь наш санитарный припас!) И помогают перейти линию фронта — к своим.

Васька, конечно, не рассказывал этих подробностей, ничего не говорил и про Юру, но не нужно было большого ума, чтобы догадаться, откуда Юра и почему он здесь, на свободе, организует все: и одежду, и питание, и медикаменты. Ходят слухи, что где-то в районах Карповской, Городища, Бузиновки, в степи, огороженные колючей проволокой, есть лагеря военнопленных. Это все в 15–20 километрах от нас. Оттуда, наверное, они и бегут сюда. Под эту же смертную клятву Васька сказал, что Юра совсем не Юра.

— Он оттуда, — шепнул мне в самое ухо Васька и глазами указал куда-то за горизонт, в сторону Бекетовки. — Его зовут Гришей. Гриша Завгороднев. Но об этом знают только двое — кривой Прибытков и дед твой.

— И ты третий, — сорвалось у меня с языка.

Но Васька так полыхнул на меня глазищами, что я прикусил язык. Больше он не сказал ни слова и уже никогда не заводил разговор об этом. Только однажды спросил про бинты, будто бы невзначай.