Современный египетский рассказ - Юсуф Шаруни

— Очки разбились.

Я затаил дыхание, со страхом ожидая, что будет дальше. Взглянув на дядю, я заметил, что губы его дрожат. Внезапно из глаз моих снова хлынули слезы, и я забормотал:

— Клянусь, дядя, они сами упали… я был далеко от них…

— Заткнись! — оборвал он.

Я стоял молча. Он положил очки в карман, тяжело вздохнул и повернулся ко мне. В ужасе, едва сдерживая рыдания, я смотрел в его глаза и ждал… Секунду он глядел на меня, затем произнес:

— Сами, говоришь, упали?.. Так тебе не нравится, что я прихожу сюда?.. Так мне и надо… Так мне и надо…

Я клялся ему сквозь плач, что мне нравится, что он приходит к нам. Но он отвесил мне пощечину и крикнул:

— Как ты посмел?.. Как ты осмелился?.. — и снова ударил меня по лицу.

Вдруг я почувствовал проблеск надежды. Ему уже надоело бить меня. Его жена подошла, высвободила меня из его рук и усадила рядом с моими братьями, которые сгрудились на другом конце скамейки, тесно прильнув друг к другу и с ужасом поглядывая на меня. Прошло немало времени, а я все не находил в себе смелости уйти из комнаты. Я слышал, как дядя кричал и ругался, приводя все новые доказательства того, что я хулиган… ни на что не гожусь… что мой удел — улица… Несколько раз я пытался посмотреть ему в глаза, но не мог, и тогда я стал следить за его жирными ногами, которыми он дергал каждый раз, когда начинал кричать. Я стал сравнивать их с тощими ногами его жены. Я видел, как она нервно постукивала носком туфли о землю, затем, положив ногу на ногу, описывала им в воздухе круги. Мой взгляд упал на моего братишку Мансура, который, удобно устроившись на скамейке, пытался бороться со сном. Он широко раскрывал глаза, улыбался, но сон одолевал его, и голова его падала на грудь.

— Мансур… иди спать, — сказала мама.

Тогда он выпрямился, протер глаза и, замотав головой, произнес:

— Не хочу идти спать.

Я знал, что он ждет те пиастры, которые обычно получал от дяди. Это меня разозлило, и я снова стал думать о мести. Что бы мне такое сделать? Если бы его сын учился в моей школе, я бы хорошенько отколотил его сначала до уроков, а потом бы добавил еще. Я прижал бы его к забору, дал бы ему разок в живот, потом по лицу, а затем как следует долбанул бы его головой. Потом он побежал бы к отцу, наябедничал бы ему, что это Махмуд его побил. Отец пришел бы, но мне уже было бы на все наплевать.

Я увидел, как дядя встает со стула. Наконец-то он решил уйти. Он был зол, лоб его покрылся глубокими морщинами. Он бросил матери деньги, и они упали ей в подол. Я увидел, как ее бледное лицо вдруг покраснело и она проворно собрала их. Мне показалось, что она хочет швырнуть их ему в лицо. Но она подняла на нас глаза, затем пристально и как-то странно посмотрела на меня. Я не знал, что она хочет от меня. Дядя, презрительно скривив губы, прошел мимо нас и вышел из дома.

В тягостном молчании прошло немного времени, как вдруг Мансур вскочил со своего места и направился к матери. За ним последовали остальные братья. Я оставался на месте, не зная, что делать. Я заметил, что лицо матери вновь побледнело, она тяжело задышала, встала и опустила деньги в карман. Когда мы собрались в спальне, Мансур заплакал, и мать начала успокаивать детей, говоря им, что в этот раз дядя забыл, но завтра он обязательно придет и раздаст им пиастры. Они же продолжали плакать. Мать позвала меня ужинать, я отказался и остался лежать в постели. Мансур задавал тон в дружном плаче братьев. Когда он плакал, ему вторили все остальные. А когда он уставал и замолкал, они, глядя на него, тоже затихали. Я чувствовал смертельную усталость, моя голова как будто налилась свинцовой тяжестью. Я попытался придумать, как отомстить, но понимал, что со мною творится что-то неладное. Какие-то видения из уже позабытого прошлого вереницей проносились в моем воспаленном воображении. Мой отец утром дает мне пиастр… его рука, сжимающая мою руку, когда мы вместе выходим из дома… вот он лежит мертвый, и мама кричит, чтобы я поцеловал его… мой дядя, осыпающий меня ударами… вздувшиеся вены на его ручищах… трещины на потолке… лицо матери и слезы в ее глазах…

Какой-то миг я предавался этим воспоминаниям, потом закрыл глаза и решил заснуть, но сон не шел ко мне. Я сел в постели и слабо улыбнулся маме. Но она с трудом встала и пошла на кухню. Когда она вернулась, я заметил, что глаза у нее покраснели. Она дала каждому из братьев по пиастру и пыталась дать мне тоже. Но я отказался и встал с кровати. Как по команде, братья повернулись в мою сторону. Я почувствовал, что Мансур провожает меня взглядом. Когда я вернулся в комнату, дети успокоились и начали засыпать. Я выключил свет и пробрался на свое место. Какое-то время и наблюдал за отблесками уличных фонарей на стенах комнаты. Затем протянул руки и обнял маму, но она ничего не сказала. Я тихо зашептал ей, чтобы не услышали братья:

— Мама, когда дядя еще раз придет к нам, я попрошу у него прощения. Клянусь, что я буду с ним вежлив. Если ты хочешь, я пойду к нему завтра же… и скажу все это… хочешь?

Я замолчал, но она не отвечала. Я отвернулся к стене и представил себе жирное лицо дяди, как я стою перед ним, он дергает меня за ухо и что-то мне выговаривает. Но я все равно это сделаю. Если не завтра, то когда он придет в следующий раз… нет… завтра! Клянусь, что завтра я пойду к нему!

Я закрыл глаза. Вдруг мне вспомнилась мышиная нора, проволока, голос матери, предостерегающий, что мышь отомстит. Я ощупал один за другим все пальцы. Может быть, этот… а может быть, этот. Значит, как только наступит ночь, она придет мстить мне. Нет, я все равно никогда не уйду с этого места! Вот мои пальцы… пусть кусает их, если ей хочется!

На обочине

Пер. А. Кирпиченко

Лачуга, служившая чайной, стояла при въезде в деревню, на обочине дороги, которая вела к хуторам. Мальчишками мы вечно толклись возле нее и лазали на росшие вокруг деревья. Люди, приходившие с хуторов, пили в тени деревьев чай, давая отдых натруженным ногам, прежде чем войти в деревню. И на обратном пути они обычно задерживались здесь в надежде, что кто-нибудь их подвезет или найдется попутчик, с которым можно будет перекинуться словечком по дороге.

Владелец чайной, худой старик, приходил рано утром по тропке, тянувшейся через поля, в сопровождении мальчишки, его внука. Мальчик накрывал циновкой каменную скамью перед лачугой, сбрызгивал водой землю вокруг и мыл стаканы и чайник в канале. Единственный деревянный стул старик хранил для особых случаев и выносил наружу, лишь когда у него останавливался какой-нибудь эфенди или женщина из уважаемой в округе семьи… Женщина обычно усаживалась позади лачуги и молча, закутавшись в свою черную малаю, ждала повозку, которая подвезла бы ее на хутора.

Рядом с лачугой, на обочине дороги, лежало несколько пальмовых стволов — в базарные дни старик стелил на них мешковину.

Вечерами он зажигал огонь и сидел возле него, подремывая.

После вечерней молитвы собирался народ из деревни, те, кому приятно было прогуляться после сытного ужина. В темноте слышался их громкий смех и не слишком-то пристойные шутки… Они рассаживались на пальмовых бревнах, а старик готовил чай, слушал громкий разговор и иногда тихо смеялся, качая головой.

После вечерней молитвы появлялся и конный патруль. Наезжал он нерегулярно, мог не показываться в деревне целую неделю, а потом вдруг являлся два вечера подряд. Патруль въезжал в деревню по дороге, шедшей вдоль канала, и останавливался у чайной. Старик хозяин поднимался со своего места, вытирая слезящиеся от дыма глаза. Воцарялось молчание. Мужчины, затевавшие веселую возню и соревнования в прыжках на дороге, возвращались на пальмовые бревна, тяжело дыша и утирая пот. Все были наслышаны о крутом нраве офицера — начальника патруля и о его жестоком обращении с людьми, будь то феллах или эфенди. Начальник стоял у огня, и на его белом круглом лице играли отблески пламени. Он пристально смотрел на всех сонными глазами, облизывая кончики усов. Эта его привычка также была хорошо известна. За ним в темноте виднелись головы лошадей, щипавших траву на обочине.

Вскоре мужчины поднимались, отряхивали пыль, приставшую к их белым галабеям, длинно зевали, делая вид, что страшно устали и хотят спать, и медленным шагом отправлялись в деревню. Старик приносил из лачуги стул, расталкивал спящего внука, снимал с него абу, которой тот укрывался, и расстилал ее на скамье. Мальчик привязывал коней, приносил им из канала воды, а старик в это время готовил чай. С солдат он никогда не брал платы. Пусть пьют, сколько захотят, да убираются подобру-поздорову. Солдаты отдыхали, сидя на скамье, а он обносил их трубкой и, придерживая пальцем раскаленные угольки, приветливо говорил:

— Путь у вас не близкий.

Подносил стакан чая офицеру, сидевшему на стуле, но тот брезгливо отмахивался.