Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после - Эдуард Лукоянов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мне интересен именно аскетизм, отшельничество, уход в глубинную мистерию – это то, что меня реально занимает. И я в своих книгах стараюсь эту тему раскрывать. В последнее десятилетие я, может, чуть поменьше свой мистический опыт излагаю, описываю: не тусовочный по разным местам, а именно мистические обобщения, касающиеся гностицизма, эзотерики, йоги, различных мистических созерцаний, упражнений, техник. Если взять русскую мистику, то меня больше всего привлекает, например, традиция христоверов или так называемых хлыстов, где люди действительно были движимы инспирацией, что они и есть настоящие Христы и Богородицы, что Святой Дух непосредственно сходит на них. Их практики были очень близки к восточным мистическим учениям: суфийские камлания, тантрические дервиши и все такое. То есть тут шла речь о реальной инспирации, когда люди не просто обсуждали канонику или мнения древних философов, а непосредственно вдруг охватывались Святым Духом: это мистическая практика из народа[166]. В этом плане они мне интересны. Я пытался найти их, кстати говоря, – так и не нашел. Связывался со специалистами, со знатоками, но хлыстов, похоже, в России не осталось. Хотя людей, которые обладают аналогичной инспирацией, я встречал: такие есть. Один из таких людей, на мой взгляд, это Порфирий Корнеевич Иванов: знаете, наверное, да, – который голый ходил. Ну, не голый: в трусах. В трусах, босиком. Я его знал до перестройки. Мои друзья к нему ездили неоднократно в Красный Сулин.
Здесь мне все-таки хочется прервать Владимира Видеманна, потому что перед глазами у меня возникла картина из моего раннего детства.
Я иду с еще совсем молодой матерью по февральскому морозу. Воскресный день. Мы шагаем в сторону церкви, которая до сих пор находится в «старом парке», как это место называют в моем родном городе. Когда мы проходим по улице Белинского мимо еще не открывшегося продуктового магазина «Пингвин», я замечаю мужскую фигуру: почти что старик в одних трусах-плавках ступает по снегу, оставляя за собой крупные черные следы на разбитом асфальте. За его невероятно бледным телом я вижу большой магазин, на фасаде которого краснеют каменные буквы: «СОЮЗПЕЧАТЬ».
– Кто это? – спрашиваю я у своей родительницы.
– Закаляется, – отвечает она вместо того, чтобы объяснить мне, совсем ребенку, кто такие сектанты, следующие за Порфирием Ивановым.
Годы спустя исследователь позднесоветской культуры Алексей Конаков проницательно объяснит, почему секта Иванова пользовалась популярностью именно в городской среде, вроде бы предельно удаленной от обещанного ее вожаком «единения с природой»:
Воспитываемый таким образом здоровый советский человек уже не готов расходовать свое здоровье и свои внутренние резервы на благо страны и общества; его давно не влекут ни космос, ни океан, ни тайга, ни целина. Если раньше «советское невероятное» было практически бездомным и легким на подъем, запросто едущим с рюкзаком в обсерваторию для наблюдения Марса, с палаткой в горы на поиски йети, то теперь оно комфортно располагается в двухкомнатной квартире, ужимается до размеров кухни и спальни, приспосабливается к нуждам сугубо городского человека. Недаром Порфирий Иванов в своем тексте «Детка» (написанном в ответ на вопросы читателей «Огонька» в 1982 году, за год до смерти) советует ходить босиком по земле именно «в 12 часов дня воскресенья» – то есть в выходной день, когда горожанину удобно выбраться на природу[167].
Немало исследований посвящено тому, как в эпоху перестройки и в первые годы после распада Советского Союза квазинаучные теории с эзотерическим оттенком завоевали невиданную популярность среди жителей бывших социалистических стран. В четвертой главе этой книги мы еще узнаем, что «тайные московские круги», к которым принадлежал и Мамлеев с «мамлеевцами», были прекрасно осведомлены не только о «высокой» мистической традиции, но и о вульгарных ее производных, которые впоследствии стали ходовым товаром широкого народного потребления. Пока же мне хочется понять логику людей, которые, в отличие от большинства своих сограждан, имели доступ к большим массивам «тайных знаний», но предпочтение все равно отдавали самым обскурантистским из них.
– С Порфирием Ивановым я лично не общался, но мне этот архетип, как мне кажется, понятен, – объясняет Владимир Видеманн. – Он говорил, что он Бог. Он говорил, что он бессмертный, что он никогда не умрет. И люди верили ему. Его божественность была христоверческого или хлыстовского типа. Христос говорил: «Разрушьте сей храм, и я в три дня его воздвигну!» Люди думали, что он говорит про Иерусалимский храм. «Ну как же так? Мы сейчас взорвем его, а как же ты его воздвигнешь? У тебя же не хватит мускульной силы!» Казалось, он городит полный абсурд. А он говорил аллегорически. Так и Иванов говорил: «Мое тело бессмертно!» Но не его бренное тело из костей и мяса бессмертно: бессмертно его небесное, космическое тело. Он не делал разницы между своим физическим и космическим телом. Он говорил: «Я бессмертен». Но бессмертно его «Я», это говорило его высшее «Я». Это говорил Парабрахман его устами, а не вот этот самый Иванов, который родился на Земле, потому что с точки зрения высшего знания, как я его себе представляю, человек, скажем аллегорически, как бы ниспадает из небесного рая, из мира высших божественных сфер – он ниспадает в материю, но это ниспадение не останавливается здесь и теперь, на нашем нынешнем состоянии: оно продолжается после смерти. Ниспадает душа и через транзитные пути задерживается в физическом теле, как мы сейчас, но это только транзит души. И дальше душа продолжает свое падение, свое снижение до самых глубин ада – до дантовского дна. И там на дне она уже обращается, идет обратным путем, если ей квалификация позволит это сделать, и начинается вознесение. Поэтому смерть – это естественное продолжение нашей жизни. И более того, после смерти начинается финальная стадия ниспадения души, а дальше происходит ее вознесение в эмпиреи.
Но возвращаясь к Мамлееву, – вдруг говорит Видеманн, хотя мы беседуем уже почти час, ни разу даже не упомянув Юрия Витальевича. – Я увидел в Мамлееве ясную духовную инспирацию, подозрение. Уже после его смерти я нашел в его рассуждениях про Льва
