Месторождение ветра - Марина Палей

Осенью ее поместили в пульмонологический центр готовить к операции. А через месяц вдруг выписали со странными, взаимоисключающими рекомендациями: соблюдать строжайший постельный режим и — эскулапово иезуитство! — «санировать ротовую полость». Операция откладывалась на неопределенный срок.

Состояние Моньки ухудшалось. Наконец оно сделалось крайним, то есть уж настолько тяжелым, что она согласилась перевезти себя к родительнице.

Гертруда Борисовна в те поры жила на Садовой, недалеко от кинотеатра «Рекорд». Трудно даже представить, как на нее подействовала эта доставка тела на дом. Она, всю жизнь бегавшая от самых махоньких, еще не для всех заметных проявлений смерти, оказалась приперта полутрупом к стенке, причем — нá тебе! — в своей же квартире. И никуда не денешься!

Полутруп синел, хрипел, поминутно плевался кровью и назавтра вполне обещал стать трупом. О лечении зубов не могло идти речи. Раймонда не выдержала бы даже вида зубоврачебного кресла, не говоря уж о том, что она на сей раз — при всем желании — не могла бы нарушить постельный режим.

Правда, она кое-как подползала к окну, распахивала его и, на вскрики мамаши не обращая внимания, криво хватала ртом осенний воздух.

Она звонила мне:

— Ты знаешь, я буквально задыхаюсь… Что бы это значило?..

В ее шепоте звучало приглашение совместно разгадать захватывающую дух тайну. Я, думая о неисправности телефона, машинально щелкала по трубке. Но телефон был в порядке. Не в порядке был голос Раймонды. Он звучал как с того света.

— Я сегодня всю ночь не спала, — шептала она, — думала, задохнусь… Потом забылась на часочек, просыпаюсь — вся в поту… Понимаешь, такое чувство, как после этого… — Она взрывалась кашлем. — Ну, этого… Я же все-таки женщина! — возмущенно заканчивала она и снова кашляла. — Я так не могу…

Наконец в больнице, откуда отфутболили Раймонду, удалось найти человека, который разъяснил картину. Он сказал мне: так вы же прочитайте ее диагноз. И ткнул пальцем в бумажку. Он ткнул в одно неразборчивое словцо, незаметно затерявшееся в густом кишении мелких каракулей. Ну так что? — спросила я. — Так это же рак вилочковой железы, — сказал врач, — один случай на миллион населения. А у нее, — добавил он, — вот, все же написано: с голову ребенка.

Как туда мог проникнуть рак, в этот запертый объем, где загнанным зверем взламывало ребра готовое лопнуть сердце? Туда, где в чудовищной давильне разбухших легких еле-еле пробивалась тончайшая струйка дыхания? Туда, в грудь, к которой эскулапы приникали ушами, глазами, перстами, приборами — каждодневно?

Или Господь Бог, словно кухарка, раздраженная живучестью полудохлой мухи, схватил первое потяжелей, что попалось под руку, — и хрясь!.. Чтоб уж наверняка… Да не перебор ли это?!

А может, Монька просто вытянула не тот билетик? Вот ведь: разбросана кучка экзаменационных билетов, она взяла один… побледнела… А ты рискни, подмени, может, не заметят! А то — пусть снижают балл — брось этот, тяни с разрешения другой! Вдруг повезет? Не бывает, чтоб два раза… Перетяни! Перетяни билетик!..

Широкоплечий полковник отказался от Раймонды раньше, чем я узнала диагноз. Из-за этого Моньку и отправили «санировать ротовую полость». Родителям сразу сказали, что дело безнадежно, но из какого-то старомодного милосердия, а скорее всего просто по халатности и оттого, что остальных диагнозов Моньки хватило бы с лихвой, чтоб переправить на тот свет человек пятнадцать, слово рак эскулапы не произнесли. Кличка смерти оказалась удобно табуированной.

А Раймонда задыхалась.

В дождливый и темный осенний день мы отправились с Арнольдом Ароновичем валяться в ногах у врачей больницы имени Нахимсона. Перед выходом инвалид промыл стеклянный глаз, провел рукавом по облезлой кепке и натянул белеющее в швах пальто. Мы плелись сквозь заваленные мусором дворы, сквозь переулки, залитые холодным плачем, мы не видели разницы между светом и тьмой. Непонятно что лилось сверху. Циклоп тупо постукивал палочкой и тяжко дышал. Кроме глаза и пальцев, отнятых еще в финскую, у него, уже на гражданке, откромсали часть печени, желудка, а селезенку убрали полностью, вместо правой ноги он довольствовался протезом, теперь стоял вопрос о левой. Удовлетворяя свое детское любопытство, Творец забавлялся им, как хотел: то крылышко оторвет, то щупальце, то усик, то еще крылышко, — а он все ползал. А может, Создатель эксперимент научный ставил: сколько кусков мяса можно обкорнать в человечьем теле, чтобы это еще было совместимо с жизнью?

В кабинет, где сидела комиссия по госпитализации, мы прошмыгнули так, чтобы показать, что хотим занимать как можно меньший объем. Я намерилась расположить к себе собрание своей компетентностью вкупе со смиренностью самой нижайшей. Я вкрадчиво лепетала: понимаю, для всех мест не хватает. Это так естественно! Я понимаю, что пациентка безнадежна и моя просьба неприлична. Я понимаю, что негуманно просить врачей тратить на нее время и средства, когда они (врачи, время, средства) нужны людям, имеющим реальные шансы к полноценному возвращению в трудовой строй. (Меня не перебивали). И все-таки… Хоть немножко облегчить предсмертные страдания… И, проглотив иголку Адмиралтейства: в качестве громадного исключения…

Мне был задан только один вопрос:

— Вы что — хотите, чтобы мы ее здесь вскрывали?

И уже в спину брошено:

— Она просто задохнется, вот и все.

На улице было мертво.

…Раствори меня этой осенней водой. Прими в землю, отпусти душу. Отпусти в землю, раствори душу, прими боль. Прими душу, раствори в земле, отпусти боль. Сделай же хоть что-нибудь!..

Я боялась, что циклоп рухнет. Я пыталась было взять ему такси. Но он сказал:

— Я еще в молочный зайду. Здесь всегда сметана и творог свежие.

…Приползла домой. Лежала, лежала. Я не знала, чем защитить себя от смерти. Мысленно принялась за письмо:

Любимый, я всю мою жизнь, оказывается, сначала — летела к тебе, потом приземлилась и побежала к тебе, потом устала и пошла к тебе, потом обессилела и поползла к тебе, а теперь, на последнем вдохе, — тянусь к тебе лишь кончиками пальцев. Но где мне взять силы — преодолеть эту последнюю четверть дюйма?..

Получалось красиво. Но, проливая самые чистые слезы, я отлично знала, что месяца через два-три потребую свои письма назад.

Не было защиты от смерти.

Звонок пробил меня гальваноразрядом. Звонил телефон.

— Ну? И чего же тебе там сказали? — передразнивая кого-то очень похожего на себя, с любопытством прохрипела Монечка.

Вмиг я стала ужом на сковороде. Тебе надо освободиться от избытка гормонов… Тебе надо заняться частичным восстановлением… главное, регулярно…

— Так ты зайдешь к нам завтра? — перебила Монечка. — Заходи, ладно? — И прогнусавила медленно, как разборчивая примадонна: — Знаешь, чего я тебя попрошу? — Было похоже, будто она канючит «вкусненькое» или зовет в уборную. — Знаешь? Угадай! — Зашлась в долгом кашле. — Эн-ци-кло-педию! — проговорила она с комичной важностью. — Хочу про свою болесть все узнать. И картинки погляжу.

А у меня поутру отнялись ноги. То есть они оставались в порядке, и все остальное было как бы в порядке, но идти на работу я не могла. Исчезли силы встать. Руки были не в состоянии поправить одеяло.

Потом я кое-как села. Скрючившись, просидела на краю постели долго, долго, в самой неудобной позе. Тело словно застыло. То было смертное окоченение.

Врач не хотел давать больничный. Он вообще не понимал: рак у родственницы, а ходить не могу я. Какая связь? Потом, брезгливо взглянув, дал.

Я пролежала несколько дней.

…Я видела квартиру Гертруды Борисовны на Садовой — и там себя у стены коридора. В противоположной стене одинаковые двери обеих комнат были открыты. В каждой из них, слева от двери, было по одинаковому телевизору. В одинаковых экранах синхронно проплывали одинаковые изображения. Перед каждым экраном спиной ко мне сидело по человеку. Левый телевизор смотрела Монечка. Правый, за перегородкой, ее отец. Они повторяли друг друга, каждый в своей комнате. А на кухне, замыкая треугольник, сидела Гертруда Борисовна. Был поздний вечер — один на всех.

К счастью, не все в этой жизни такие слабаки и задохлики: базовая жена Корнелия вступила в решающую схватку с очередной соперницей. Она присмотрелась как следует к своим картам, три раза взвесила, семь раз отмерила — и, вызмеив губки, грохнула по столу козырным тузом.

При ближайшем рассмотрении им оказался широкоплечий полковник. Да не тот, а другой! Россия богата полковниками, пушниной и лесом. Капиллярные связи базовой жены густой сетью проросли во все сферы. Сейчас нужен был полковник. Она достала. Вот этот-то новый полковник и согласился резать Раймонду. И все стало на свои места: Раймонда попала в Военномедицинскую академию, Гертруда Борисовна освободилась от покойника, а базовая жена на время заполучила Корнелия — чинить ему амуницию и снаряжение для дальнейших походов.