Клич - Зорин Эдуард Павлович

— Да Бог с ними, с вашими утверждениями, — продолжая рассматривать его изменившееся лицо, сказал товарищ прокурора. — Не ваш ли гражданский долг упредить дальнейшие несчастья? Во всяком случае, вы могли бы указать нам хотя бы приблизительно некоторые адреса.

— Вот уж чего не знаю, того не знаю, — широко улыбнулся Бибиков.

Новоселов разочарованно постучал костяшками пальцев по столу.

— Прискорбно, весьма прискорбно, — сказал он. — Признаюсь, ожидал совсем другого.

— Чего же?

— Вам не кажется, что наша беседа приобретает несколько отвлеченный характер?

— Пожалуй, с самого начала характер ее был самым определенным — вы хотели получить от меня адреса. Я их вам не назвал. Это вас разочаровало. Но вы были бы разочарованы еще больше, если бы мне действительно поверили: я и в самом деле вел весьма замкнутый образ жизни. Правда, в таком случае вам пришлось бы признать, что мое заключение — ошибка, не так ли?

— Не ловите меня на слове, Степан Орестович, — сказал Новоселов. — И позвольте мне все-таки не поверить в вашу невиновность.

Они прекрасно поняли друг друга. Уходя, Новоселов пообещал:

— Потерпите еще несколько дней. Скоро все разъяснится.

Действительно, через несколько дней Бибикова отвезли в Третье отделение, где жандармский подполковник выложил на стол толстую папку.

— Здесь все материалы по вашему делу, господин Бибиков.

— Никогда бы не подумал, что мое жизнеописание займет такой пухлый том.

— Полагаю, у вас нет причин для иронии, — с некоторой даже обидой сказал подполковник. — Сия папка — отнюдь не жизнеописание Христа. — Жандарм извлек из папки мелко исписанный листок. — Вот, ознакомьтесь, пожалуйста.

Это были показания Кобышева. За исключением двух-трех весьма сомнительных фактов, они не содержали в себе ничего, кроме грубых и грязных инсинуаций.

Бибиков с омерзением отшвырнул бумажку на стол.

— Я протестую, — сказал Степан Орестович, — и заявляю совершенно официально: с этого момента никаких показаний впредь давать не намерен.

— А ваших показаний нам и не требуется, — сказал жандарм и неторопливо положил папку в стол.

После этого разговора Бибикова в Бутырский замок больше не вернули, а оставили в камере при жандармском управлении. Через три дня его перевезли в Петербург, в Литовский замок, а затем в Петропавловскую крепость.

Из досье генерал-лейтенанта И.Л. Слезкина:

"Аскольд Иванович Кобышев, 1852, русский, вероисповедания православного, из разночинцев. Родился в деревне Зыбково Ярославской губернии. Отец Иван Лаврентьевич — литератор. Мать Мария Аркадьевна — мелкопоместная дворянка, урожденная Диц.

Закончив гимназию, поступил в Московский университет, но курса не дослушал в связи со смертью отца (покончил самоубийством в нумерах г-на Сясина).

Активно выступал с рассказами и фельетонами во второстепенных периодических листках, но был резко критикуем и ожидаемого успеха не добился, после чего занимался мелкой торговлею, и тоже безуспешно.

К сотрудничеству был привлечен в 1875 году после написания доноса на своего бывшего учителя, автора нашумевшего романа "Подворье" г-на Первухина, за что последний был осужден и сослан в Вятку.

Характера желчного, болезненно самолюбив, завистлив и мстителен. (Помета на полях: "Именно сие и долженствует использовать!"). Однако же труслив, вследствие чего способен на непредвидимые поступки.

В деле о противузаконной типографии изобличен как наш агент оставшимися на свободе злоумышленниками".

Размашистая запись красными чернилами:

"Сняв показания по делу противуправительственного кружка, впредь от использования воздержаться!"

31

Впервые за все время заключения Бибикову была предоставлена возможность пользоваться книгами. В крепости имелась своя библиотека.

Бибиков набросился на чтение, как голодный на пищу. Читал он подряд и с жадностью буквально все, были ли это серьезные сочинения или дешевые романы. На допросы его больше не вызывали, еда была приличной, из двух блюд, через день его выводили на получасовую прогулку во внутренний дворик. Сначала Бибикова несколько раздражал "глазок", но со временем он перестал обращать на него внимание.

Вся его жизнь до этого дня была заполнена делами. Но вот, оказывается, можно и без дел, можно часами валяться на кровати, читать или предаваться воспоминаниям.

Раньше он редко думал о прошлом. Теперь возврат к былому составлял для него своеобразное развлечение, но не только: минувшее и будущее связывались для него в неразрывную цепь.

Воспоминания сперва были как-то сумбурны и не совсем отчетливы; требовалось некоторое напряжение мысли, чтобы восстановить, скажем, образ отца (матери своей Бибиков совсем не помнил, так как она умерла при родах); что-то всплывало ярко, как при вспышке молнии, а что-то рассеивалось и то появлялось, то исчезало, как очертания окутанных туманом предметов. У отца был приятный голос, и он действительно любил петь, но, по словам бабушки, все какие-то солдатские, грубые песни; помнил Степан отцовскую колючую бороду (бабушка всегда называла ее "мужицкой") и голубые, всегда смеющиеся глаза ("Глаза у твоего отца были голубые и бесстыжие", — говорила бабушка). И еще Степан помнил громкие разговоры, которые отец вел со своей матерью, после чего надолго исчезал, и в доме воцарялась недобрая, гнетущая тишина.

Когда Степан подрос и уже ходил в гимназию, бабушка Аглая Николаевна кое-что прояснила, но прояснила по-своему, и сейчас он догадывался, что многое в ее рассказах выглядело совсем не так, как было на самом деле. Он узнал, что отец служил с генералом Перовским в Оренбурге и участвовал с ним в походе на Хиву, во время которого потерял ногу; возможно, именно это ранение и повлияло впоследствии на его характер, который сделался невыносимым для окружающих.

Теперь Степан Орестович мог догадываться, что отец его принадлежал к тому довольно распространенному типу русских правдоискателей, какие в разное время обнаруживались в самой неожиданной среде — в крестьянской избе, где и книг-то никогда не держали в руках, и в боярских хоромах, где с детства воспитывалось презрение к мужику, — прозревающих истину, но не знающих пути к ней, а потому чаще всего и кончавших жизнь свою в узилище или уж совсем нелепо — в каком-нибудь захудалом придорожном кабаке в пьяной и бессмысленной драке.

Именно так вот нелепо кончил свою жизнь отец.

В отношениях бабушки к отцу Степана многое оставалось неясным. Была здесь какая-то тайна, так и ушедшая в могилу вместе с Аглаей Николаевной.

Но, несмотря ни на что, бабушку свою Бибиков любил, и любил самозабвенно, сохранив о ней самые трогательные и теплые воспоминания.

Слава Богу, что она умерла еще до того, как Степан Орестович впервые был арестован за участие в студенческом кружке, где читали неизданного Белинского, умерла в полной уверенности, что внук надежно определен и имеет твердые понятия о нравственности…

Другим воспоминанием Бибикова была женщина, с которой связана и горечь первого чувства.

Его друзья, как правило, все встречались со своими ровесницами — эмансипированными девицами, умевшими болтать о чем угодно и позволявшими себе разные вольности. Их общество мало привлекало Бибикова, воспитанного бабушкой в принципах доброго старого времени; к тому же он не испытывал к этим вопросам сколько-нибудь повышенного интереса. Наука занимала его целиком, он мечтал посвятить себя медицине, делавшей в ту пору головокружительные успехи, буквально поражавшие воображение.

Истинной страстью его были книги. Покопаться в развалах, вытянувшихся вдоль стены Китай-города, доставляло ему такое наслаждение, сравниться с которым не могло ничто другое.

И в самом деле, попробуйте только представить себе, как из всевозможного хлама вы вдруг извлекаете истинную жемчужину, которой нет цены, хотя цена ей всего три гривенника, что вполне по студенческому карману, — какую-нибудь "Супружескую грамматику, посредством которой каждый муж может довести жену до той степени, чтобы она была тише воды, ниже травы" или "Секрет носить сапоги и всякую обувь, не изнашивая": держишь в руках подобный шедевр и удивляешься, какой простор открыло книгопечатание для всякого рода человеческой глупости, из которой, однако, же иные ловкачи извлекали чистые прибыли. И больше всего удивляло Бибикова то, что на любой товар находился свой покупатель. Он даже совершенно серьезно подумывал составить статистическое исследование книжного спроса и предложения, что, по его мнению, достаточно ярко характеризовало бы нынешнее умственное состояние общества.