Чудо о розе - Жан Жене

Каждая взятая в отдельности черточка: улыбка в углу рта, сияние глаз, нежность, белизна кожи, крепкие зубы, сверкнувший луч в скрещении некоторых черточек — казались мне пущенной прямо в сердце стрелой, которая всякий раз вызывала сладчайшую смерть. А он и был тем стрелком, что натягивал лук. Натягивал — и стрелял. Стрелял не в себя, а в меня.

Даже официальным лицам иногда вдруг повезет, и они сквозь расщелину случайно могут увидеть кусочек неба. Он приводит их в замешательство. Они не привыкли к такому, а может быть, и лучше, что не привыкли, путь оно остается для них проклятым и отверженным. А я захотел вновь увидеть осень в Меттре, и мысленно призываю ее к себе, в свою одиночку, и слова заклинания уносят меня к ней. Мне хотелось — хотя бы в мыслях — совершить паломничество вместе с Пьеро и любить его в зарослях промокших от тумана лавров, на мху и влажных листьях. Мы идем по каштановой аллее таким же степенным шагом, каким вышагивает епископ, что приходит время от времени навещать нас. Мы ступаем прямо посередине так же медленно и торжественно, как он, и я уверен, что нашу влюбленную пару внимательно рассматривают наши тогдашние приятели, незримые, но все-таки существующие. Они благословляют и освящают брак, который был заключен однажды ночью, в часовне, пятнадцать лет назад.

Когда епископ из Тура приезжал к нам в Меттре, его карета ехала по главной дороге и останавливалась в самом конце каштановой аллеи, где его уже поджидали наш капеллан, директор, его заместитель по кличке Олух, сестры, которые целовали ему руку, а он, в сопровождении эскорта аббатов, пешком, в кружевном одеянии, под желто-красным зонтиком от солнца пересекал всю Колонию между двумя двойными рядами витых колонн от края дороги до часовни. Возле алтаря ему уже был приготовлен престол. Он усаживался. Потом происходила церемония приветствия, и Олух произносил приветственное слово, на которое епископ отвечал, обращаясь в основном к колоннам и называя их заблудшими овечками. В начале войны пожилые дамы с трогательным придыханием говорили друг другу про «наших солдатиков… наших скромных героев!» А скромные герои по ночам в траншеях изо всех сил тискали грязными руками свои члены. То же самое, но сидя на скамьях в церкви, проделывали и агнцы Божьи. Если наши авторитеты всегда и везде лезли вперед, то здесь, в часовне, они старались забраться подальше на задние скамейки, чтобы во время службы их как можно меньше было заметно. Они не удосуживались ни подниматься, ни преклонять колени. Всякая шушера впереди делала это за них, и даже, я думаю, молилась за них. Но когда приезжал епископ, они все хотели быть в первых рядах. Можно сказать, что все другие воскресенья они вообще не появлялись в церкви, настолько их равнодушие походило на отсутствие, но когда в дни епископских визитов они все-таки проделывали, что положено, в их движениях появлялось какое-то непродуманное изящество и та неловкость, какую можно заметить у крестьян в церкви на Пасху. Я попытаюсь воспроизвести текст приветственной речи, которую произносил Олух:

«Монсеньор,

Позвольте от имени господина директора и от своего лично поздравить Вас с прибытием в Меттре. Вся наша Колония — детище барона де Куртеля — чувствует несказанную радость от Вашего присутствия. Мы переживаем смутное время. Церкви и Обществу угрожают происки дьявола, но Турской епархии посчастливилось оказаться под благодатной защитой самого зоркого из пастырей. Вы неустанно продолжаете заботы, которые щедро расточал еще Монсеньор де Монсануа, как издавна повелось в нашей благословенной Богом Турени. Нам известно, что Вы без остатка посвятили себя — и с какой отеческой благосклонностью — делу воспитания, религиозного и нравственного наставления, которому и мы отдаем все свои силы. Турский епископат уже перечислил значительную сумму на счет сельскохозяйственной колонии Меттре, а также с ответственностью и заботой назначает капелланов, достойных пославшей их Церкви и этого поста. За это тоже мы должны возблагодарить Вас, Монсеньор. Воспитанники Колонии, эти раскаивающиеся грешники, горды Вашим присутствием и искренне желают стать достойными столь великой чести. Известие о Вашем прибытии было встречено сдержанными и спокойными проявлениями радости. Они сами, конечно, понимают, какую честь оказываете им Вы своим присутствием здесь, и не приходится сомневаться, что начиная с этого мгновения их помыслы будут обращены лишь к праведной и благочестивой жизни. Да позволит еще Монсеньор добавить здесь слова моей личной благодарности и высочайшего почтения к тем словам, что были уже произнесены. Мне выпала честь быть представленным епископу, и столь любезный прием, которого удостоился скромный служитель Колонии — если этим милосердным деянием будет привлечен к ней интерес — должен рассматриваться сегодня как еще один знак уважения в ряду множества других».

Вот что отвечал епископ:

«Господин директор, господин заместитель директора, мои юные друзья.

Я искренне тронут этим приемом, который, в самом деле, свидетельствует о верности принципам нашей святой Церкви. Для меня, приехавшего из города, где развращенность и порочность ведут к забвению Господа Бога нашего, огромная поддержка — вступить сюда, в этот оазис благословенного покоя. Нам всем известно славное детище барона де Куртеля, и мы знаем также, что дело наше требует самоотверженности и преданности. Господин директор и господин заместитель директора трудятся в сфере, отличной от нашей и все-таки схожей, трудятся, имея одну лишь цель перед собой — успех своего святого дела: воспитание падших детей.

Эти святые женщины также отдают свои силы той же благородной задаче. От нашего ведомства мы должны выразить им наше одобрение и благословение и заверить их: то, что они делают, — прекрасно. Мы также были весьма тронуты стараниями, с какими готовился наш приезд. Убранство часовни свидетельствует об отменном вкусе, и совершенно очевидно, что все эти знаки почтения, высказанные Господу нашему, заслуживают всяческой похвалы. Господин аббат Виаль, ваги капеллан, чья преданность хорошо нам известна, только что оправился после долгой болезни, которую переносил с поистине христианским смирением. Порой болезни даются нам самим Господом нашим, пути которого неисповедимы (тут епископ послал капеллану улыбку и добавил, обращаясь непосредственно к нему: но наш Господь по доброте своей знает всех своих овечек, и если какая-нибудь из них поранится о шипы терновника, он возьмет ее на руки и отнесет в овчарню)».

Потом, повернувшись в сторону колонистов и возвыся голос, дабы показать, что сказанное в дальнейшем адресовано именно им:

«Мои юные друзья, Господь не может позволить, чтобы ваши души вечно блуждали неприкаянные. Отыскались благочестивые люди, которые посвятили свои жизни вашему спасению, они не жалеют сил, стремясь наставить вас на путь истинный. Они избавят вас от страдания — узнать этот дом скорби, тюрьму, чье соседство должно служить вам повседневным, ежечасным примером, предостережением и напоминанием о добре. Хотя они и черпают силы в праведности и благородстве своей цели, нельзя не заметить, что задача их нелегка. Они должны бороться с демоном, который обитает, увы, в душах многих из вас, и борьба эта беспощадна. И все-таки у нас есть надежда, и даже более того — уверенность, что они победят. Господь Бог сказал: „Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко мне“. Ужели найдется кто-нибудь, кто не откликнулся бы на призыв Сына Божия и настолько бы очерствел сердцем, что предпочел черную, пылающую утробу дьявола? Баша Колония — это питомник, в котором взращиваются люди, ищущие дорогу к Богу. Так упорно продолжайте свой путь, а мы будем наблюдать за вами с неослабным интересом. Святая Церковь счастлива, когда вы делаете успехи. Мы будем молиться за нашего Папу Римского, за всех недужных, всех узников и всех усопших».

Колонисты слушали, но особенно внимательно то место, где епископ говорил о Фонтевро, о том, что благодаря воспитанию, полученному в нашей обители Божьей (имелась в виду колония Меттре), нам удастся избежать Централа. Внимание достигло апогея, перед нашим мысленным взором уже вырисовывался некто: изысканно одетый, с многочисленной свитой, образованный и набожный, поразительное откровение — это мог быть Джо-Золотой-Голос или собирательный образ Централа, но, похоже, епископ не имел в виду никого конкретно, он лишь мельком затронул эту проблему. А мы не могли перевести дыхание в изнеможении, и наше напрасное внимание тихо испустило дух, так бесшумно испускают газы в гостиной, пытаясь сдержать громкий пердеж.

Затем епископ передал свой жезл служке, который поставил его возле престола, а сам, взобравшись на двенадцать ступеней вверх, туда, где возвышался алтарь, подняв монстранц, приготовился нас благословить. И вот тогда-то, словно некое торжественное действо, разразилась битва между Риго и Реем. Это выплыла на свет давняя ссора из-за обмоток. Она долго тлела подспудно и вот, наконец, разразилась. Ну, может быть, еще какой-нибудь неосторожный взгляд Рея на любовника Риго или пренебрежительный жест, так и не знаю толком, что же на самом деле оказалось причиной потасовки, но разодрались они, да можно сказать, из-за ерунды прямо у подножия алтаря. Они дрались жестоко и безжалостно, пока не выступит кровь (в Меттре продолжали избивать своего противника, даже когда тот уже падал и начинал хрипеть), пока не выступит смерть, до Божьего проклятия. В то время как с высоких ступеней епископ, подняв свой монстранц, растерянно смотрел вниз и медлил, не решаясь начать благословение, двое танцующих вколачивали свои подбитые железом каблуки в череп и грудную клетку противника, молотили друг друга кулаками, головой, царапались (надо сказать, царапанье играет важную роль в мальчишеских драках), тяжело дышали. Опомнившись, наконец, эти идиоты, главы семейств, бросились на танцоров, чтобы их растащить и отправить подыхать в дисциплинарный блок, который здесь все называли спецблоком или просто карцером. Епископ благословил нас, наконец, одной рукой, безжизненной и ватной. Он сделал извиняющий жест. И с достоинством удалился, оставив нас в растерянности. Он, конечно, не знал, что драка, этот танец в честь Святого Таинства, охватит всю Колонию и еще две недели сторонники Рея будут биться со сторонниками Риго. Они дрались с неслыханной жестокостью. Солдатом становятся по необходимости, на военную службу идут, выполняя долг, а на войне позволяют себя убивать ради любви. В течение нескольких недель ни одно из семейств не красовалось на доске почета, и знамя, которое вручалось обычно по воскресеньям тому семейству, у которого за всю неделю не было ни одного замечания, оставалось стоять в своем черном чехле в самом темном углу актового зала.