Честное пионерское! Часть 2 - Андрей Анатольевич Федин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
* * *
В этот раз я не испытал трепета, подходя к двери своей бывшей квартиры. И она уже не казалась мне «родной», пусть я и узнавал на её обивке каждую вмятину и царапину. При виде дверного замка рука не потянулась к груди, где я в детстве носил на шнурке ключ (не раз уже в этой жизни видел тот шнурок на шее у Павлика). Я переложил в левую руку сумку с лимонадом (купили его по дороге) — весело звякнули бутылки. Снова чихнул от витавшего в воздухе подъезда коктейля запахов (смесь запашка хлорки и аромата табачного дыма), тыльной стороной ладони потёр кончик носа. Преспокойно вдавил пальцем кнопку звонка (сердце при этом продолжило биться в привычном ритме) — услышал прозвучавший за дверью знакомый сигнал. И тут же прикинул, за какое время Паша доберётся из гостиной (там телевизор) до прихожей.
Павлик обрадовался нашему появлению. Мальчик радостно улыбался, пересказывал нам «ценные указания» своего отца. Я слушал его и по-хозяйски показывал Вовчику и Зое, где поставить обувь; достал им из тумбочки тапки (обычно те извлекались при визитах тётки и её семейства). Заметил в зеркале своё отражение — вдруг понял… что оно именно моё. Уже привык рассматривать по утрам в зеркале светловолосого большеглазого мальчишку. Помнил я себя и солидным мужчиной с седыми висками. А вот облик Павлика Солнцева… теперь был только его. Я больше не видел в мальчике себя из прошлого. Его ухмылка, движения бровей, взмахи длинных ресниц — всё это теперь ассоциировалось только с ним. Может, потому что я в прошлом детстве и не видел себя со стороны. Зеркало — не в счёт: оно часто обманывало (показывало нас иными, непохожими на нас реальных).
Мой сегодняшний рассказ о «мальчике, который выжил» получился путаным и сумбурным. Ещё вчера я добрался до пророчества профессора Трелони. А сегодня рассказывал детям о Лунатике, Бродяге, Сохатом и Хвосте. Пересказ фильмов о Гарри Поттере в моём исполнении давно превратился в бесконечный сериал, куда я приплетал и собственные домыслы, и сцены из других фильмов и книг. Не всегда мои враки хорошо вплетались в историю Джоан Роулинг (иногда они выглядели чужеродными пристройками), но детям нравились. Потому я не только напрягал память, но и давал волю фантазии. Сделал родителей (приёмных) Драко Малфоя древними вампирами, а Воландеморта — потомком Джека-потрошителя. Сегодня я особенно увлёкся домыслами: мысли всё меньше задерживались на приключениях Гарри — я всё больше размышлял о своих сегодняшних планах.
Сообщил детям, что на несколько часов лишу их своей компании (когда стрелки настенных часов встретились на циферблате рядом с цифрой «два»). Сообщил книголюбам, что по первой программе идёт фильм «Две весёлые смены»; по второй скоро покажут фильм-концерт «Умельцы». «А ещё примерно в три-четыре часа на экране телевизора будет петь Алла Пугачёва», — вспомнил я. Предложил своим юным приятелям дождаться моего возвращения у «телека» — есть мороженое, пить лимонад. Пообещал: вернусь в начале седьмого. Вовчик и Паша безропотно согласились, помчались к холодильнику за пломбиром. Зоя потребовала объяснений — сказал ей, что «пришло время кое-что исправить». Каховская кивнула (подумала о Свете Зотовой?), спросила: не понадобится ли мне помощь. Пообещал, что справлюсь — и сам не усомнился в своих словах.
* * *
Задумка у меня была простая: явлюсь к дому, где жила Оксана Локтева, проберусь в нужный подъезд и устрою там на три-четыре часа наблюдательный пункт — буду контролировать всю «движуху», что произойдёт в воскресенье днём рядом с квартирой Локтевых. Примерное время появления убийцы я знал (сомневался, что тот долго бродил по квартире, где спала Оксана — скорее всего, он туда «пришёл, увидел…»). Поэтому любой, кто в известный отрезок времени подойдёт к интересовавшей меня двери, станет подозреваемым — я сомневался, что таких наберётся много (скорее — будет всего один человек, если только сегодня к девятикласснице не ломанутся почтальоны с поздравительными телеграммами).
В прошлый раз Оксанины соседи не заметили рядом с её квартирой бурного движения (соседи вообще никого не видели). Камеры видеонаблюдения пока в подъездах не ставили: их заменяли сидевшие около подъезда пенсионерки, которые утверждали, что в тот день мимо них не «шастали» посторонние (и уж тем более, мимо этих бдительных гражданок не проходил никто с окровавленными руками). «Чужих» отпечатков пальцев в квартире Локтевых милиционеры не обнаружили. А причинам появления тех, которые они нашли, имелись «правдоподобные» объяснения. Мать жертвы говорила, что к ним редко наведывались гости — только подруги её дочери, да ещё захаживал «знакомый» с пятого этажа.
«Знакомым» Оксаниной мамы оказался тот самый учитель истории, на столе которого в учительской нашли свёрток с окровавленным ножом. На его причастность к смерти девятиклассницы указывали все факты — нож, отпечатки, рассказы Оксаниных подруг о таинственном «взрослом ухажёре» Локтевой. Вот только у школьного учителя было «железное» алиби на тот воскресный день. Я после и сам перепроверял его — признал, что сложно не поверить в показания большого количества свидетелей. В момент убийства Оксаны Локтевой папин коллега был далеко от Великозаводска (в Новосибирске), и находился под прицелом многочисленных глаз (а вот папиным «алиби» были лишь слова семилетнего мальчика — мои…).
От Солнцевых (даже мысленно теперь не называл их квартиру своим «домом») я ушёл не с пустыми руками — прихватил с собой книгу. С Пашкиного разрешения взял с полки увесистый том Достоевского. Отметил, что его обложка мне знакома (часто видел её на полке в гостиной тётки), а вот папина расстановка книг в шкафу из памяти выветрилась — я смотрел на корешки книг, словно впервые. Фанатом Достоевского я себя не считал ни в прошлой, ни в этой жизни (знакомство с творениями этого автора пока ограничивалось «Преступлением и наказанием», при упоминании которого вздрагивали многие советские и российские школьники). Но всё же меня временами посещали мысли узнать, по какой причине произведения Фёдора Михайловича нахваливал Стивен Кинг.
* * *
Я подошёл к дому Оксаны Локтевой в половину третьего (с томиком Достоевского подмышкой и с почти пустым мочевым пузырём — готовый к четырёхчасовой «засаде»). С прошлого моего визита тут ничего не изменилось (уже дважды приходил сюда «на разведку») — разве что припаркованные в тени тополей автомобили поменялись местами. Погода пока оставалась по-летнему тёплой; но жары уже не было, а в кронах деревьев появились жёлтые листья. Сидевшие у подъезда женщины тоже пока не вынули из сундуков тёплые халаты — красовались на своих постах в «летних», выгоревших на солнце одеждах. Они проводили меня любопытными взглядами, подтолкнули в спину язвительными шепотками.
Что такое домофоны жители Великозаводска пока не знали (мне так казалось), а времена замков на дверях подъездов пока не пришли. Подъезд Локтевых не запирался (я выяснил это обстоятельство ещё при прошлых визитах сюда). Поэтому я просто в него вошёл, ни с кем не объясняясь и не озвучивая «легенду» для своего вторжения. Вдохнул запах табачного дыма и едва уловимый аромат жареной курицы, уверенным шагом подошёл к дверям лифта… и уставился на приклеенный к ним мятый тетрадный лист с надписью «Ремонт». Снова прочёл короткое послание жильцам и гостям дома, написанное от руки, а не отпечатанное на принтере (о котом советские граждане пока тоже не слышали). И всё же потыкал пальцем в кнопку.
Лифт на мой призыв ожидаемо не откликнулся.
«Тогда так же было?» — промелькнула мысль.
О поломке лифта в деле Локтевой не упоминалось; но и о том, что лифт работал — тоже.
— Здравствуй, жопа, Новый год, — пробормотал я.
Потому что сообразил, чем именно обернётся для меня эта надпись на двери лифта. На третий этаж, где проживала Оксана Локтева, я легко поднимусь пешком — я не в этом видел проблему. Вот только нынешний ремонт лифта означал, что мимо моей засады сегодня пойдут едва ли не все жильцы этого подъезда. Моё намерение «не привлекать внимание» вдруг стало трудноосуществимым. Как бы я сегодня не изображал, что «не шалю, никого не трогаю, починяю примус» —
