«На суше и на море» 1962 - Георгий Кубанский

Волна заглянула в иллюминатор — словно мутно-зеленая, струящаяся штора закрыла его снаружи на две-три секунды. За первой волной — вторая, третья…

Качка заметно усилилась. С койки упала, покатилась по полу пустая бутылка из-под молока.

— Дает жару! Ох, и дает! — весело сказал парень с «норвежской» бородкой, поднимая бутылку и заботливо разглядывая ее — не побилась ли. — То ли еще будет, как к Опасному подойдем!

Снетков, поджав ноги, прилег на рундук под иллюминатором, положил под голову портфель, кепку. Устало закрыл глаза. И сразу слышнее стали звуки, наполнявшие маленький кораблик, отважно боровшийся с неспокойным океаном. Что-то скрипело, потрескивало, скрежетало. То и дело слышались сильные тупые удары волн, от которых катер вздрагивал и стонал, змеиное шипение воды, растекавшейся по бортам, когда суденышко сходу зарывалось носом в волну. И все время был слышен негромкий стук судового двигателя — биение стального сердца катера. Этот однообразный, ровный звук успокаивал, убаюкивал. Пусть сердится океан и задувает штормовой ветер! «Тук-тук-тук! Тук-тук-тук!» — Катер идет заданным курсом. Все в полном порядке!..

Качку Снетков переносил хорошо. Лежать было уютно. Он медленно погружался в теплый туман дремоты…

Дремал он не более получаса: разбудил плач ребенка.

Снетков приоткрыл глаза.

Молодая женщина сидела на койке. Светлые волосы ее растрепались. Пышными, мягкими прядями обрамляли они бледное, осунувшееся лицо. Должно быть, ей было очень плохо, но она крепилась и с какой-то особенной, трогательной нежностью баюкала жалобно, страдальчески плакавшего ребенка.

Ребенок вскоре затих, но она не легла — сидела, укачивая его, низко склонив светловолосую голову.

— Дура ты беспонятная! Ни разума в тебе, ни соображения! — злым, свистящим шепотом говорил ей муж, продолжая, как видно, разговор, начатый, пока Снетков спал. — Разве я плохого ищу? Я хорошего ищу, понимаешь ты это или нет?.. Поедем в бухту Лаврова или в Апуку подадимся. Там рабочие руки всегда на вес золота. А я — человек с ини-ци-а-тивой, не пень какой-нибудь!.. Знаешь, сколько умные люди при случае зашибить могут? То-то и оно, что ни шиша ты не знаешь!.. Чего молчишь, будто воды в рот набрала?

— Устала я, Павел, от поисков, — тихо проговорила она и, вздохнув, отвела волосы от лица.

— А мне, думаешь, легко? Не такой я, Катерина, человек, чтобы задарма ишачить! — Он взъерошил, распушил свою бородку, поднял кверху указательный палец. — Работы я никакой не боюсь, только дай ты мне такую работу, чтобы и мне интерес был! А за спасибочки, да за портретик на Доске почета спину гнуть я не согласен — не дурачок!

— Живут же другие люди — хорошо, спокойно живут…

— Мне другие не указ — свой котелок варит! Ты, может, скажешь еще, что нужно было здесь, на этой треклятой базе остаться да ждать, когда бог рыбку пошлет?

— Другие ж остались…

— Опять двадцать пять! С тобой говорить, что об стенку горох!..

Павел раздраженно махнул рукой, закурил папироску. Покосился в сторону корреспондента, тот лежал с закрытыми глазами, похоже, спал.

Все, что Снетков слышал, не было для него чем-то новым. Он знал и такую породу людей — людей, суетливо мечущихся из стороны в сторону в поисках «интересной» работы, «подходящих» условий, попросту говоря, в погоне за длинным рублем.

И какими же чужаками были они со своим жалким хищничеством, стремлением урвать побольше, а отдать поменьше, чужаками среди прочих людей, отдающих все, что у них есть, общему большому делу!..

Хлопнула дверь. На трапе загремели быстрые шаги. В каюту вошел, ловко балансируя, как цирковой канатоходец, молодой матрос, краснощекий Федька, с дымящейся кастрюлей в руках.

Он поставил кастрюлю на маленький, привинченный к полу столик, и из нее тотчас выплеснулась, потекла по голубой клеенке мутноватая жидкость. Придерживая кастрюлю рукой, матрос весело спросил:

— А ну, граждане пассажиры, кому ушицы? Только попроворней, — добавил он, — а то с полу собирать придется!

— Хочешь, Катерина? — спросил Павел жену.

— Ох, что ты! Глаза бы не глядели!..

— Это вы, гражданочка, напрасно! — сказал Федька. — Горяченькая ушица очень даже полезная, если кто от качки болеет!

— Попробую-ка я вашей ушицы! — Павел палил полную кружку, достал из мешка хлеб.

Налил себе кружку и Снетков. Есть ему не хотелось — боялся обидеть радушных хозяев.

То, что матрос ласково называл «ушицей», оказалось крепко посоленной и наперченной похлебкой из морских птиц — топорка и селезня баклана. Их моряки подстрелили при выходе из бухты и ловко выловили черпаком.

Федька разбудил геодезиста, все это время похрапывавшего на койке, накрывшись видавшей виды грязной, прожженной искрами костров штормовкой. Тот живо, по-солдатски, вскочил, провел ладонями по лицу, сгоняя сон, пригладил черные, всклокоченные волосы.

— Похлебочка? — спросил он, вставая с койки. — Это хорошо и даже отлично!

Катер качнуло, кастрюля поехала по столу, Федька вовремя ухватил ее.

— Ого, покачивает!.. Чуть я без ужина не остался! — геодезист поставил кастрюлю на колени и попросил ложку.

Необыкновенно быстро расправился он с «ушицей» и половиной буханки черного хлеба, которую дал ему матрос. Потом долго, старательно обгладывал косточки, с трудом отдирая от них крепкими зубами жесткое лиловатое мясо морской дичи.

— Ну, молодец! — восхищенно сказал Федька, когда геодезист покончил с едой и вытер руки грязным носовым платком. — Видать, отощал в сопках-то!

— Отощать не отощал, а покушал с удовольствием, — признался геодезист. — По чести сказать, до чертиков надоела пригорелая пшенная каша!

Федька вытер тряпкой стол и ушел, прихватив пустую кастрюлю. Снетков с интересом присматривался к геодезисту.

Загорелое лицо молодого человека казалось еще темнее от многодневной щетины. Пестрая ковбойка клочьями висела на его плечах, на торчащих лопатках. Думая о чем-то, щурясь от папиросного дыма, он машинально растягивал пальцами дыры, сквозь которые были видны сиреневая майка и смуглое тело.

— От лямок рюкзака, — пробормотал он, поймав взгляд корреспондента. — Прямо горит материя! — Смущенно улыбнулся.

Получаса не прошло, как Снетков все знал о нем.

Восемь дней провел этот молодой, нескладно высокий парень в полном одиночестве на склонах Вилючинского вулкана. «Небольшая рекогносцировочка!» — коротко сказал он, не вдаваясь в подробности. Восемь ночей спал у костра в крохотной палатке. Высоко в горах она за ночь покрывалась таким плотным налетом инея, так задубевала, что по утрам трудно было сложить ее. Восемь дней блуждал он по лесам, продирался сквозь заросли кедрового стланика, карабкался по скалам. Трудно было подобраться к главной вершине — сбивали ложные конусы…