Судный день - Анатолий Приставкин

– Заснула я, – произнесла виновато и пригласила в дом. – Заходите. Уж не помню, когда у нас были.

– А когда быть! – сказал Букаты. – И днем и вечером – все работа.

– Это сегодня рано, в цехе неприятность, – вторила Ольга, но Букаты резко одернул ее: «Помолчи».

Тетя Тая уловила про неприятность и спросила, что же стряслось, вот и она сон неприятный видела.

Но Букаты отмахнулся:

– Так, ничего, – и, садясь за стол, поинтересовался, оглядывая комнату: – Костя твой как поживает? Он здоров?

– Здоров, – сказала тетя Тая и посмотрела на Ольгу, у той на лице отпечаталось что-то, что их привело и что до поры скрывал старый мастер.

– Доволен жизнью?

– Кто? – спросила тетя Тая, дивясь странному вопросу.

– Да кто, Костя! Кто ж еще!

– А чего ему не быть довольным… Ест, пьет, спит, работает…

Тут она не выдержала:

– Чего случилось-то? Вы чего пришли? Узнать про здоровье Костьки? Так он не при мне, а при вас состоит! Вам-то лучше знать, чем он доволен, а чем недоволен!

Выговорилась и испугалась, поняв, что неспроста они спрашивают, и сон тот странный неспроста. Что-то случилось с сынком-то, вот и Володя-Силыч так же прибегал, выспрашивал… И эти все намеки делают… А впрямую-то не говорят.

– А у нас паника, – опять влезла Ольга, и Букаты снова ее остановил: – Да постой ты, – хотя понятно было, что пришли они не с добрыми вестями. Кто же это во время работы заходит так посидеть?

– Он утром у тебя куда пошел? На работу?

– На работу, – отвечала тетя Тая.

– А никуда не собирался еще идти?

– А куда? – спросила в свою очередь тетя Тая. – У него и таких мест нет, чтобы идти. Кроме вашего цеха, он и поселка-то не знает. Другие в избу на танцы ходят, а он и туда не идет. Вот разве… – произнесла тетя Тая и замолчала, губы поджала.

– Чего разве? Ну, говори?

– Да ничего. Я так подумала…

– Да о чем подумала-то?

– Тетя Тая, – сказала Ольга. – Очень важно, если скажете, куда мог пойти Костик… Понимаете?

Тетя Тая растерянно кивнула:

– Я подумала, может, он на реку ушел?

– Куда?

– На реку, мы там лодку старую имеем.

– Зачем? Теть Тай?

– Не знаю, – призналась она. – Приснилось мне, что он на реке…

– Ох, – только и произнес Букаты и закрыл лицо рукой. Видно, что устал он, осунулся, побледнел даже.

– Может, чайку? – спросила участливо тетя Тая.

Он покачал головой.

– Вот от сердца… Ничего нет?

– Есть! – она даже обрадовалась. – Корень у меня валерьяновый, сейчас дам… – И со словами, что она и сама пьет, налила в стакан темной жидкости, дала мастеру. Он выпил.

– А Толик к нему не заходил? Ну, Васильев? – спросила Ольга.

Тетя Тая хотела и этой, молодой, предложить корня, полезный корень-то, его можно вообще для нервов пить, но вдруг решила, что у нее нервы в порядке и сердце у нее в порядке, такая она прямо настырная, не отклонится никуда от своих вопросов. Посидеть, как все люди, не может. Так и стреляет глазами, так и стреляет…

Тетя Тая убрала бутылку, плотно прикрыв бумажной пробкой, а потом ответила, что Толика она не видела, да некогда ей видеть, у нее школа и свои дела.

– У вас свои, а у меня свои, – сказала она. – В школе по весне землю таскают и вообще из себя выходят… Весной всегда беспорядка больше, – выдала она то, что у нее накопилось против школы.

А Букаты чуть в себя пришел, корень у нее был отменный, мертвого подымет, эта она знала.

– А я думаю, что на него Толик влияет, он его с пути свернул! – сказала Ольга громко, тетя Тая аж вздрогнула от ее голоса. Да и слова-то какие она говорила: «С пути свернул». Это как можно сына ее свернуть, если он не сворачиваемый?

И Букаты от этих слов поморщился, даже рассердился:

– Что ты как на собрании все трещишь, трещишь! Поди обратно на завод да посмотри, может, он уже там, а мы с тобой пустую панику разводим! Пугаем тут друг дружку!

Это он специально сделал, не захотел больше с Ольгой сидеть.

И Ольга ушла.

А он откинулся назад, чтобы больше воздуха к сердцу подходило, и стал расспрашивать тетю Таю о муже, не слышно ли чего, может, какие вести, и прочее. Теперь он говорил так, как говорил бы, и правда, после работы, зайдя на досуге. Но ничего про мужа, с которым Илья Иванович был когда-то в дружбе, не слышно, а вот Костик весь в него, характером по крайней мере. А ведь было…

– Было, – сказал, улыбнувшись, Букаты, – когда они в цех-то ко мне пришли… Твой сынок талон на обед посеял, ну, заплакал. В цехе чтобы слезы… Ну, думаю, дела. А тут баланду принесли. Я его с ложки-то кормлю, а сам думаю: «Иесусе Христе, да как же я с ним танки-то собирать буду…» Он ложку не умеет держать, не то что инструмент… А теперь, вишь, без него на заводе прям беда.

– Беда, – повторила за ним тетя Тая. А сама подумала, что не только на заводе беда, а в сердце ее беда. Завод-то переживет, он большой, там таких, как Костька, много. А вот у ней он один, и одна она, и не дай бог что случится, тогда и ей незачем жить. Вот такие мысли наплыли на нее, но ничего вслух она не сказала.

31

Букаты ушел, кстати, ушел тихо, неторопливо, но показалось ей, что уже не на завод бы ему идти, а в больницу, такой у него был вид. Надела тетя Тая жакет свой плюшевый, платок и пошла к реке. Вот уж старая дура, сама понимала, что нечего там Костьке делать, а сон не шел из ума. А во сне – Костька-то был на реке. Торопилась она к нему, будто и в самом деле должна помочь, когда он станет тонуть на лодке.

А до реки четверть часа хода. Добежала, не заметила. Лодка на месте, а на реке никого не видно. По такой воде ни рыбаков, ни пьяных на ней не бывает. Присела она на лодку, вспомнила, как багрили с сыном дрова два года назад, истопились к весне так, что лучины в доме не было. И чуть тогда не опрокинулись, когда под них топляк поднесло. Испугалась, страсть. А Костька, хоть слаб и мал, но сопит и толкает, толкает багром, и спас лодку…

А еще вспомнила довоенное, когда с мужем костерок жгли, он свои донки на ночь ставил, а она, беременная Костькой, рядом сидела. И закат золотом растекался по воде, и на середке всплескивала рыба, и где-то ухали и купались, но тихо было. На душе такой покой и радость, что прислонилась она к мужу, и когда колокольчик на удочке зазвенел, он, ее муж, не посмел и шелохнуться, потревожить из-за пойманной рыбы такого их состояния.

А говорили они о том, что будет вот у них парень, они знали, что будет парень, а она, мать, уху им станет варить, а потом сядут на виду у реки, чекушку разопьют, станут о делах говорить…

И вот сидит она на ветру одна, в глазах серо, будто и не кончался ее дурной сон: та же мутная вода и тяжесть на сердце, что вот-вот сынок ее погибнет… А вдруг она тут попусту мозги раскидывает, а он уж дома и ждет ее. Вскинулась она и снова побежала как могла, ног не чувствовала, несмотря на то, что больные ноги, отекают от сердца. Как в молодости своей ласточкой к мужу лететь умела, так и сейчас, даже еще пуще летела. Издали увидела в палисаднике человека, и сердце заколотилось: Костька! Он еще ее не видел, встала, перекрестилась: «Спасибо те, господи, что все так, что он нашелся! Живой, и уж больше ей ничего не надо!»

– Костя, – крикнула издалека. – Ты чего у дома-то стоишь, иль ключи не знаешь – под половиком…

Было однажды, несколько лет назад, когда он, уходя, записку на дверях оставил: «Мама, я пошел, а ключи под половиком»… Вместе тогда посмеялись.

Костя валялся в постели, а она ходила вокруг и все не знала, с какой стороны завести разговор. Вспомнила про сон и стала ему рассказывать, но уже не выходило страшно, а почти что смешно: подумаешь, мутная река приснилась. А Костя молчал.

Начала она серчать.

– Разлегси, как барин! – сказала. – И лежит… Не умылся, не поел… А тут кругом обыскались… И люди о нем хлопочут, считай, два раза прибегали, и она-то, мать, тоже не последний человек, должна ведь знать, куда пропал ее сын… Не утоп ли на речке?

Костя и не двинулся от ее слов. Не спал, а будто спит, никакого движения. Ну что, в самом деле, как мертвец лежать, материных слов не принимать. Будто она воздух зазря толчет языком! Бесстыжий!

Наконец шевельнулся, голос подал:

– Кто, мама… Приходил?

– А кто? Кого с завода ждешь?

– Никого не жду.

– Вот и видно. А они тебя ждут… И Буката, и Володька, который Силыч, и эта… комсомолка горластая…

– Лялька?

– Она. Ей больше других надо.

Костя молчал.

– А ты чево, опоздал, что ли?

Костя молчал.

– Буката твой вовсе больной, за сердце хватается и все свое талдычит: завод, завод… А ему в больницу надо идти, а не на завод…

Костя повернулся и посмотрел на мать. И она увидела: нехорошие у него глаза, недобрые какие-то. Прежде-то, даже сегодня утром, у Костика было всегда одно выражение лица: будто ему сказали, что до смерти ему в танке сидеть, в танке его похоронят, как в железном гробу… Не было в нем других выражений, как это: вечная усталая занятость да желание поспать. Сон да работа, да снова сон… А теперь, она вгляделась: мать честная! Да ведь он оживел, но как мертвец оживает – лицо пепельно-бледное, глаза горят. А в них недобрость, в них блеск, как у гончей собаки, которая на дичь идет!