Записки советского актера - Николай Черкасов

Несомненно, что с первой же встречи он поверил в меня, как актера. Он держался радушно, приветливо, доброжелательная улыбка не покидала его в течение всей нашей беседы. Его безграничное доверие очень поддержало меня, тридцатилетнего, но, в сущности, начинающего актера, вступавшего на подмостки одного из лучших, старейших театров страны. Столь же доброжелательным, дружелюбным запомнился мне Б. М. Сушкевич и при дальнейшем общении с ним.

Несомненно, что он внимательно, заинтересованно относился к молодежи, заботился о том или ином актере, почему–либо не имеющем творческой работы, беспокоился о том, чтобы вся труппа была загружена в текущем репертуаре. Несомненно, что он был отличным актером и сочетал в себе качества, необходимые директору театра, главному режиссеру и педагогу–воспитателю. Как раз в те годы я пытливо, настойчиво стремился познать учение К. С. Станиславского, глубже освоить его творческие принципы, и именно Б. М. Сушкевич, в недавнем прошлом связанный с Московским Художественным театром, а особенно с его Первой студией, оказал мне в этом смысле серьезную помощь.

И все же творческие взаимоотношения молодого актера и опытного режиссера, самым благожелательным образом к нему расположенного, не привели к существенным результатам: мы не совпали по складу характера и темперамента, по кругу интересов, по своим устремлениям в искусстве.

Не могу сказать, чтобы я был недостаточно занят в репертуаре. Напротив, в первые три–четыре года, в бытность Б. М. Сушкевича руководителем Театра имени Пушкина, я сыграл немало ролей. Среди них были роли русского классического репертуара — Варлаам в «Борисе Годунове», Осип в «Ревизоре». Среди них были роли в пьесах современной советской драматургии — Сенечка Перчаткин в «Чужом ребенке» и небольшая роль советского патриота колхозника Бесштанько в «Банкире» А. Е. Корнейчука. Встречались и роли в переводном репертуаре, в том числе Крогстедт в ибсеновской «Норе». Но, строго говоря, ни одна из этих ролей, — за исключением Варлаама и отчасти Крогстедта, — не приоткрыла передо мной тех широких творческих горизонтов, к которым я стремился, не привела меня к задачам большого, значительного масштаба. Между тем в то время я проявлял неутолимую жажду играть, и, одновременно снимаясь в «Депутате Балтики» и «Петре Первом», в те же самые дни мог еще репетировать по две роли в театре. Однако Б. М. Сушкевичу, при всем его доброжелательстве и внимании, не удалось правильно понять мои устремления и возможности, помочь мне стать на те пути творчества, которые в те же самые годы раскрылись передо мной в кино в образах моих новых героев — царевича Алексея, профессора Полежаева, а вскоре затем Александра Невского.

Следовательно, совпадение или, во всяком случае, близость творческих индивидуальностей режиссера и актера, или — что более широко — умение режиссера распознать и раскрыть еще не осознанную самим актером творческую индивидуальность — составляют необходимую предпосылку их взаимно плодотворного содружества.

В дальнейшем, работая в составе труппы Театра имени Пушкина, я наиболее тесно был связан с двумя его режиссерами — Л. С. Вивьеном и В. П. Кожичем.

Владимир Платонович Кожич увлекает актера своими экспериментаторскими наклонностями, смелыми поисками нового в актерском творчестве. Если в его режиссерской работе бывает немало спорного, то бесспорными являются самобытность творческой индивидуальности и особое умение создавать сценическую атмосферу, необходимую для того или иного куска, сцены, действия, наконец, спектакля в целом. Ему очень свойственно чувство главного, решающего, и он подчиняет ему все подробности, детали, отдельные находки, которыми всегда выделяются его постановки.

Вокруг новых спектаклей, которые начинает ставить В. П. Кожич, в труппе обычно возникает немало споров и в то же время рождается много надежд и ожиданий, радостных предвидений. Умение режиссера создать такую обстановку — ценное качество, в высшей степени способствующее творческому подъему коллектива. Репетируя с В. П. Кожичем, актеры увлекаются его темпераментом, пытливостью, изобретательностью, помогающими им глубоко проникать в духовный мир героев.

Мне удалось работать с В. П. Кожичем над несколькими ролями, но наиболее значительная из наших встреч связана с работой над инсценировкой «Дон — Кихота», сделанной драматургом М. А. Булгаковым.

Это было через много лет после того, как я сотни раз сыграл Дон — Кихота на сцене Театра юных зрителей. Приобретенный опыт и выросшее актерское сознание, совершенно новые задачи, которые ставила пьеса М. А. Булгакова, — все это рождало во мне не только чувство особой ответственности, но и выдвигало сложные требования, которые вне помощи режиссуры представлялись мне невыполнимыми. И не боясь впасть в преувеличение, могу сказать, что работа с В. П. Кожичем над «Дон — Кихотом» значительно обогатила меня.

Инсценировка М. А. Булгакова, очень точно, с необходимой полнотой и цельностью воспроизводившая избранные страницы романа Сервантеса, предоставляла актерам широкие творческие возможности.

При раскрытии основной идеи спектакля мы в значительной степени исходили из классической характеристики Дон — Кихота, данной В. Г. Белинским. «Дон — Кихот прежде всего прекраснейший и благороднейший человек, истинный рыцарь без страха и упрека, — писал В. Г. Белинский и заключал: — Несмотря на то, что он смешон с ног до головы, внутри и снаружи, — он не только не глуп, но, напротив, очень умен; мало этого: он истинный мудрец». Эти слова великого критика определили зерно образа, послужили лейтмотивом наиболее существенных мест роли — монолога Дон — Кихота о золотом веке на земле, его напутствий Санчо Пансо, в которых он говорит о справедливом и нелицеприятном суде над своими согражданами, или насыщенного внутренним трагизмом обращения к Санчо, обращения, в котором ощущается предчувствие близкой смерти. Образ Дон — Кихота трактовался нами как образ трагикомический, но вместе с тем глубоко человеческий.

Одна из задач, выдвинутых режиссурой, заключалась в том, чтобы разграничить, по возможности более четко отделить реалистический образ оскудевшего испанского дворянина Алонсо Кихана от возникшего в его воображении фантастического образа «рыцаря без страха и упрека» Донкихота. Надо было показать, что, глубоко неудовлетворенный убогой Реальностью своей жизни, Алонсо Кихана, под влиянием чтения рыцарских романов, стремился найти свой идеал в вымышленном им образе Дон — Кихота.

С помощью В. П. Кожина удалось подробно, очень выразительно в сценическом отношении разработать ответственные эпизоды спектакля, и в их числе сцену нападения погонщиков, эпизод приготовления целительного бальзама на постоялом дворе, бой Дон — Кихота с бакалавром Сансоном Карраско и сцену смерти Дон — Кихота.