Метаморфозы душевной жизни.Путь душевных переживаний. 2 часть - Рудольф Штейнер

Обратившись к новому времени, мы вновь находим различные объяснения совести, в том числе и такие, что должны производить странное впечатление — ведь совершенно очевидно, что они не выражают всей серьезности того внутреннего божественного голоса, называемого совестью. Некоторые философы говорят, что совесть есть нечто приобретаемое человеком, когда тот воспринимает в свою душу всё больший жизненный опыт, всё больше и больше переживает — что для него полезно или вредно, что развивает его или наоборот. И этот совокупный опыт затем изъявляет себя в суждении, которое говорит: делай это, не делай того. Есть и другие философы, которые воспевают совести хвалебные оды, какие только могут быть воспеты. К ним принадлежит великий немецкий философ Иоганн Готтлиб Фихте, который, указывая на Я человека как на основной принцип человеческого мышления и бытия, прежде всего имел в виду не преходящее личное Я, а вечное сущностное ядро в человеке. Вместе с тем он указывал, что наивысшее, что человек способен пережить в своем Я, — это совесть. И он решительно настаивал, что человек не может пережить в себе ничего более высшего, чем повеление: это ты должен делать, а этого не делай, так как это противоречит твоей совести. Благородство и величие, заключенные в этом суждении, не оставляют места для стремления к большему. И если Фихте именно тот, кто убедительнее всех философов говорил о силе и значении человеческого Я, то характерно, что важнейшим импульсом этого Я он считал совесть.

Чем ближе мы к новейшему времени и чем больше мышление приобретает материалистический характер, тем более замечаем, что величие совести сильно принижается — не человеческим сердцем или чувством, но мышлением более или менее материалистически настроенных философов. Пусть это будет показано на одном только примере.

Во второй половине XIX века жил философ, который по благородству своей души, по гармоничности человеческих чувств, по великодушию образа мыслей принадлежал к славным, прекраснейшим индивидуальностям. Сегодня о нем мало вспоминают: я имею в виду Бартоломео Карнери. Знакомясь с его трудами, вы находите, несмотря на благородство его образа мыслей и великодушие убеждений, следующую характеристику совести, проникнутую материалистическим мировоззрением его столетия: "Что мы можем представить себе в связи с понятием "совесть"? По большому счету это не что иное, как сумма привычек и привитых суждений, приобретенных в ранней юности и запечатленных в нас жизнью и воспитанием, которые уже не могут нами ясно осознаваться. И эти привитые нам воспитанием привычки говорят: "Это ты должен делать, это — не должен!""

Таким образом, всё содержание совести сводится здесь к узкому, ограниченному внешнему жизненному опыту и привычкам. Другие, более материалистически ориентированные философы XIX века пошли ещё дальше. В связи с этим интересно сочинение Пауля Рее, философа, имевшего большое влияние на Фридриха Ницше. У него есть сочинение о происхождении совести. Оно интересно не тем, что согласиться было бы невозможно хотя бы с каким — нибудь одним его положением, а тем, что такое воззрение симптоматично для нашего времени. Там говорится примерно следующее (заметим, что когда хотят что — то изложить кратко, парой штрихов, то некоторые подробности обязательно искажаются): человечество развивало в себе все качества, в том числе и совесть. Первоначально люди вообще не имели того, что мы называем совестью. Это всего лишь предрассудок, и притом один из самых влиятельных — считать совесть чем — то вечным. Голоса, который называют совестью, который говорит нам: "Это ты должен делать, а это не должен", первоначально — так считает Пауль Рее — вообще не существовало. Но развивался так называемый инстинкт мести. Это было самым изначальным. Инстинкт мести развивался в те времена, когда человек стремился отплатить за нанесенные действия тем же, что было совершено по отношению к нему. Жизненные условия усложнялись, и это привело к тому, что в социальных сообществах исполнение мести было передано властям. Люди привыкли думать, что за каждым поступком, нанесшим вред другому, должно следовать то, что раньше называли словом "месть". Так сложилось суждение, что определенные поступки, имевшие дурные последствия, должны компенсироваться ответными действиями. Дальнейшее развитие этого суждения привело к установлению связи между определенными чувствами, которые испытывал человек, совершая какой — либо поступок, или даже когда только поддавался искушению его сделать. Человек забыл, что инстинкт мести был когда — то жизненно необходим, и у него утвердилось чувство, что за каждым поступком, принесшим вред, должно следовать другое действие — как возмещение. Теперь человек полагает, будто в нем говорит "внутренний голос", тогда как в действительности это лишь загнанный внутрь голос инстинкта мести. Здесь мы встречаем крайнюю позицию, так как такое объяснение трактует совесть как полнейшую иллюзию.

Но, с другой стороны, следует всё же признать, что слишком далеко заходят и люди, утверждающие, что совесть существовала уже с тех пор, как на земле появился человек, что она является, так сказать, чем — то вечным. Как те, кто мыслил более духовно, так и те, кто объясняет совесть как чистую иллюзию, ошибаются, ведь понимание этой духовной области очень трудно, несмотря на то что речь идет об обыденных, но — обыденно — священных свойствах нашего человеческого внутреннего существа. Уже из обзора философии можно сделать вывод, что даже лучшие индивидуальности раньше понимали совесть иначе, нежели мы понимаем ее сегодня. Те, кто несколько глубже проникал в такие вещи, справедливо указывали, что, например, у столь благородной индивидуальности, как Сократ, в сущности, нельзя найти ничего подобного тому, что сегодня называется "совестью". Ибо когда мы говорим: совесть — это голос, который в сердце даже самого наивного человека говорит словно по наитию свыше: "Это ты должен делать, а это — оставь!", — то это представление всё же отличается от воззрения Сократа, которое перешло затем и к Платону. Оба они утверждали, что добродетель есть нечто, подлежащее усвоению, то есть нечто, чему можно научиться. Сократ хочет сказать: если человек создаст себе ясные представления о том, что он должен или не должен делать, тогда через обучение, через познание добродетели он сможет постепенно научиться поступать добродетельно.

Тот, кто придерживается сегодняшнего понятия совести, мог бы возразить: плохо было бы дело, если б сначала пришлось ждать, пока не научишься тому, что хорошо и что плохо, — прежде чем прийти к добродетельным поступкам. Совесть — это нечто, что говорит в человеческой душе со стихийной силой, и в отдельных случаях уже давно говорит внятно: "Это делай, а это — оставь!", — говорит еще до того, как мы составили себе высшие представления о том, что хорошо и что плохо, до того, как мы усвоили моральные учения. И совесть есть нечто, что дает наступить в душе определенному покою тогда, когда человек бывает вправе сказать себе: "Ты сделал то, с чем можешь согласиться". Было бы очень уж плохо — скажут многие, — если бы для одобрения своего поступка нам сначала нужно было бы многому обучиться, познавая сущность и характер добродетели. Поэтому философ, на которого мы взираем как на мученика философии, который своей смертью облагородил и украсил венцом свою философскую деятельность, — Сократ — представил нам такое понятие добродетели, которое трудно совместить с нашим сегодняшним понятием совести. И даже более поздние греческие мыслители повторяли вслед за ним, что усовершенствовать себя в добродетели можно через обучение, а это, в сущности, противоречит идее изначально существующей стихийной силе совести.

Как же могло получиться, что такой благородной и мощной индивидуальности, как Сократ, собственно, было неизвестно понятие совести, какое есть у нас сегодня? И это вместе с тем, что, знакомясь с Сократом, как он показан Платоном в его диалогах, чувствуем: его словами говорит чистейшее чувство морали, высшая добродетель.

Это объясняется не чем иным, как тем, что даже те понятия, представления и внутренние душевные переживания, которые сегодня человек ощущает свойственными ему от рождения, человеческая душа завоевала только с течением времени. Тот, кто обращается к духовной жизни человечества в прошлом, непременно заметит, что понятие совести, чувство совести в древние времена — а также и у греческого народа — отличаются от наших сегодняшних представлений. Понятие совести возникло. Но невозможно узнать что — либо о возникновении совести столь легким способом, через внешний опыт и внешнюю науку, как это пытался сделать Пауль Рее, — для этого нужно осветить глубины человеческой души.

В лекциях этого зимнего цикла мы поставили задачу как раз глубже осветить строение человеческой души, причем в свете того, как поднимается душевное развитие к более высокой познавательной способности. Вся душевная жизнь была представлена так, как она является открытому взору видящего, взору, который видит не только внешний, чувственный мир, и получает знания не только об этом мире, но сквозь покров чувственного мира созерцает те области, где находятся истоки последнего, видит духовные подосновы чувственного мира. С другой стороны, указывалось — например, в лекции "Что такое мистика?", — как ясновидческое сознание выходит за пределы нашей обычной душевной жизни и проникает в более глубокие области души. Уже и в обычной душевой жизни, наблюдая себя, обнаруживая в себе мысли, чувства и волевые импульсы, мы полагаем распознать их более глубокие подосновы. Однако, как отмечалось, то, что показывает нам душа в бодрственном состоянии, в сущности, является лишь внешней стороной собственно духовного. Как необходимо заглянуть за покровы бытия, если мы хотим найти его подоснову, заглянуть за то, что нам показывает зрение, позволяет слышать слух, что познается рассудком посредством мозга, — так же нам следует заглянуть за наши мысли, чувства и волю, за ткань нашей привычной душевной жизни, если хотим познать духовные подосновы нашей собственной жизни.