Глоток зеленого шартреза - Николай Гумилев

Я не видела, чтобы он когда-нибудь рассердился. Я его дразнила, изводила. Он умел сохранить торжественный вид, когда над ним смеялись. Никогда не обижался. Он был недоступен насмешке. Приходилось переставать смеяться, так как он серьезно отвечал и спокойно…

Запись П. Лукницкого

Из книги «КОЛЧАН»

Татиане Викторовне Адамович

К таким нежданным и певучим бреднямЗовя с собой умы людей,Был Иннокентий Анненский последнимИз царскосельских лебедей.

Я помню дни: я, робкий, торопливый,Входил в высокий кабинет,Где ждал меня спокойный и учтивый,Слегка седеющий поэт.

Десяток фраз, пленительных и странных,Как бы случайно уроня,Он вбрасывал в пространства безымянныхМечтаний – слабого меня.

О, в сумрак отступающие вещи,И еле слышные духи,И этот голос, нежный и зловещий,Уже читающий стихи!

В них плакала какая-то обида,Звенела медь и шла гроза,А там, над шкафом, профиль ЭврипидаСлепил горящие глаза.

…Скамью я знаю в парке; мне сказали,Что он любил сидеть на ней,Задумчиво смотря, как сини далиВ червонном золоте аллей.

Там вечером и страшно и красиво,В тумане светит мрамор плитИ женщина, как серна боязлива,Во тьме к прохожему спешит.

Она глядит, она поет и плачетИ снова плачет и поет,Не понимая, что все это значит,Но только чувствуя – не тот.

Журчит вода, протачивая шлюзы,Сырой травою пахнет мгла,И жалок голос одинокой музы,Последней – Царского Села.

М. М. Чичагову

Как собака на цепи тяжелой,Тявкает за лесом пулемет,И жужжат шрапнели, словно пчелы,Собирая ярко-красный мед.

А «ура» вдали, как будто пеньеТрудный день окончивших жнецов.Скажешь: это – мирное селеньеВ самый благостный из вечером.

И воистину светло и святоДело величавое войны,Серафимы, ясны и крылаты,За плечами воинов видны.

Тружеников, медленно идущихНа полях, омоченных в крови,Подвиг сеющих и славу жнущих,Ныне, Господи, благослови.

Как у тех, что гнутся над сохою,Как у тех, что молят и скорбят,Их сердца горят перед Тобою,Восковыми свечками горят.

Но тому, о Господи, и силыИ победы царский час даруй,Кто поверженному скажет: – Милый,Вот, прими мой братский поцелуй!

Поздно. Гиганты на башнеГулко ударили три.Сердце ночами бесстрашней,Путник, молчи и смотри.

Город, как голос наяды,В призрачно-светлом былом,Кружев узорней аркады,Воды застыли стеклом.

Верно, скрывают колдунийЗавесы черных гондолТам, где огни на лагуне –Тысячи огненных пчел.

Лев на колонне, и яркоЛьвиные очи горят,Держит Евангелье Марка,Как серафимы, крылат.

А на высотах собора,Где от мозаики блеск,Чу, голубиного хораВздох, воркованье и плеск.

Может быть, это лишь шутка,Скал и воды колдовство,Марево? Путнику жутко,Вдруг… никого, ничего?

Крикнул. Его не слыхали,Он, оборвавшись, упалВ зыбкие, бледные далиВенецианских зеркал.

Дома косые, двухэтажные,И тут же рига, скотный двор,Где у корыта гуси важныеВедут немолчный разговор.

В садах настурции и розаны,В прудах зацветших караси, –Усадьбы старые разбросаныПо всей таинственной Руси.

Порою в полдень льется по лесуНеясный гул, невнятный крик,И угадать нельзя по голосу,То человек иль лесовик.

Порою крестный ход и пение,Звонят во все колокола,Бегут, – то, значит, по течениюВ село икона приплыла.

Русь бредит Богом, красным пламенем,Где видно ангелов сквозь дым…Они ж покорно верят знаменьям,Любя свое, живя своим.

Вот, гордый новою поддевкою,Идет в гостиную сосед.Поникнув русою головкою,С ним дочка – восемнадцать лет.

«Моя Наташа бесприданница,Но не отдам за бедняка».И ясный взор ее туманится,Дрожа, сжимается рука.

«Отец не хочет… нам со свадьбоюОпять придется погодить».Да что! В пруду перед усадьбоюРусалкам бледным плохо ль жить?

В часы весеннего томленияИ пляски белых облаковБывают головокруженияУ девушек и стариков.

Но старикам – золотоглавые,Святые, белые скиты,А девушкам – одни лукавыеУвещеванья пустоты.

О Русь, волшебница суровая,Повсюду ты свое возьмешь.Бежать? Но разве любишь новоеИль без тебя да проживешь?

И не расстаться с амулетами,Фортуна катит колесо,На полке, рядом с пистолетами,Барон Брамбеус и Руссо.

В стране, где гиппогриф веселый льваКрылатого зовет играть в лазури,Где выпускает ночь из рукаваХрустальных нимф и венценосных фурий;

В стране, где тихи гробы мертвецов,Но где жива их воля, власть и сила,Средь многих знаменитых мастеров,Ах, одного лишь сердце полюбило.

Пускай велик небесный Рафаэль,Любимец бога скал, Буонарротти,Да Винчи, колдовской вкусивший хмель,Челлини, давший бронзе тайну плоти.

Но Рафаэль не греет, а слепит,В Буонарротти страшно совершенство,И хмель да Винчи душу замутит,Ту душу, что поверила в блаженство

На Фьезоле, средь тонких тополей,Когда горят в траве зеленой маки,И в глубине готических церквей,Где мученики спят в прохладной раке.

На всем, что сделал мастер мой, печатьЛюбви земной и простоты смиренной.О да, не все умел он рисовать,Но то, что рисовал он, – совершенно.

Вот скалы, рощи, рыцарь на коне, –Куда он едет, в церковь иль к невесте?Горит заря на городской стене,Идут стада по улицам предместий;

Мария держит Сына Своего,Кудрявого, с румянцем благородным,Такие дети в ночь под Рождество,Наверно, снятся женщинам бесплодным;

И так нестрашен связанным святымПалач, в рубашку синюю одетый,Им хорошо под нимбом золотым,И здесь есть свет, и там – иные светы.

А краски, краски – ярки и чисты,Они родились с ним и с ним погасли.Преданье есть: он растворял цветыВ епископами освященном масле.

И есть еще преданье: СерафимСлетал к нему, смеющийся и ясный,И кисти брал, и состязался с нимВ его искусстве дивном… но напрасно.

Есть Бог, есть мир, они живут вовек,А жизнь людей мгновенна и убога,Но все в себе вмещает человек,Который любит мир и верит в Бога.

Георгию Иванову

Когда зеленый луч, последний на закате,Блеснет и скроется, мы не узнаем где,Тогда встает душа и бродит, как лунатик,В садах заброшенных, в безлюдье площадей.

Весь мир теперь ее, ни ангелам, ни птицамНе позавидует она в тиши аллей,А тело тащится вослед и тайно злится,Угрюмо жалуясь на боль свою земле.

«Как хорошо теперь сидеть в кафе счастливом,Где над людской толпой потрескивает газ,И слушать, светлое потягивая пиво,Как женщина поет «La p'tite Tonkinoise» [7].

Уж карты весело порхают над столами,Целят скучающих, миря их с бытием.Ты знаешь, я люблю горячими рукамиКасаться золота, когда оно мое.

Подумай, каково мне с этой бесноватой,Воображаемым внимая голосам,Смотреть на мелочь звезд; ведь очень небогатоИ просто разубрал Всевышний небеса».

Земля по временам сочувственно вздыхает,И пахнет смолами, и пылью, и травой,И нудно думает, но все-таки не знает,Как усмирить души мятежной торжество.

«Вернись в меня, дитя, стань снова грязнымилом,Там, в глубине болот, холодным, скользким дном.Ты можешь выбирать между Невой и НиломОтдохновению благоприятный дом.

Пускай ушей и глаз навек сомкнутся двери,И пусть истлеет мозг, предавшийся врагу,А после станешь ты растеньем или зверем…Знай, иначе помочь тебе я не могу».

И все идет душа, горда своим уделом,К несуществующим, но золотым полям,И все спешит за ней, изнемогая, тело,И пахнет тлением заманчиво земля.

Волчица с пастью кровавойНа белом, белом столбе,Тебе, увенчанной славой,По праву привет тебе.

С тобой младенцы, два брата,К сосцам стремятся припасть.Они не люди, волчата,У них звериная масть.

Не правда ль, ты их любила,Как маленьких, встарь, когда,Рыча от бранного пыла,Сжигали они города.

Когда же в царство покояОни умчались, как вздох,Ты, долго и страшно воя,Могилу рыла для трех.

Волчица, твой город тот жеУ той же быстрой реки.Что мрамор высоких лоджий,Колонн его завитки,

И лик Мадонн вдохновенный,И храм святого Петра,Покуда здесь неизменноЗияет твоя нора,

Покуда жесткие травыРастут из дряхлых камнейИ смотрит месяц кровавыйЖелезных римских ночей!

И город цезарей дивных,Святых и великих пап,Он крепок следом призывных,Косматых звериных лап.

М. Л. Лозинскому